Не было причины и не отвести ее в кабинет. Он закрыл дверь на задвижку, но, подумав, что это вроде бы неприлично, тут же открыл. Налил стакан воды. Предложил сесть. Садиться она не стала. Он в смятении потирал руки, ненавидя себя и за сотворенную на ровном месте проблему, и за то, что вел себя по-дурацки. «Эх, если бы можно было дать отсечь себе палец, а за это вернуть всё на полчаса назад, я ни секунды бы не колебался, – думал он. – Но тут уже хоть палец, хоть руку отрубай – делу не поможешь. Ты ее трогал, целовал, и теперь вот – она стоит в твоем кабинете, закрыв лицо руками, и плачет. Плачет по-настоящему, не притворяется. Вон, слезы текут между пальцами и капают на мокрый от дождя плащ. Силы небесные, потихоньку всхлипывать ей уже мало! Уже и плечи затряслись, вот-вот заревет в голос. Сдерживая отвращение к этой женщине, от которой исходил запах покрытого шерстью пещерного животного, Цзиньтун усадил ее в свое крутящееся красное кресло из натуральной кожи, итальянское, с высокой спинкой. И тут же поднял, чтобы помочь снять плащ.
– Ну что, так и будешь лицо закрывать?
Оно все мокрое – не разберешь, от дождя ли, от пота, от соплей или слез. Только теперь он рассмотрел, какая она уродина: нос приплюснутый, зубы выпирают, подбородок острый, как у хорька. И чего онапоказалась ему привлекательной, когда стояла за стеклом! «Ну и надули меня!» Но настоящий ужас ждал впереди. «Мама дорогая!» – воскликнул он про себя, стянув с нее плащ. На ней не было ничего, кроме двух голубых чашечек бюстгальтера, купленного в его же собственном салоне, даже бирочка с ценой не сорвана. А тело ее просто усыпали темные родинки. Она вроде бы смутилась и снова закрыла лицо руками, и тут – силы небесные! – стали видны волосы под мышками, черные, а на концах желтоватые. И пахнуло кислым потом. Растерявшийся Цзиньтун бросился прикрывать ее плащом, но она повела плечами и сбросила его. Заперев дверь на задвижку и задернув толстые шторы, чтобы отгородиться от красиво подсвеченного здания «Гуйхуа-плаза» и от весеннего вечера с пронизывающе холодным дождем, Цзиньтун налил ей кофе.
– Чтоб я сдох, барышня, ни стыда у меня, ни совести! Умоляю, не плачьте, женский плач меня просто убивает. Только не плачьте, а завтра хотите в полицейский участок доставить – пожалуйста! Или хоть сейчас надавайте семью девять – шестьдесят три оплеухи, тоже пожалуйста. Могу встать на колени и отбить семью девять – шестьдесят три поклона, тоже пожалуйста. От вашего плача я чувствую себя безмерно виноватым… Прошу вас, успокойтесь…
Он принялся неуклюже вытирать подставленное – этакая пичужка – лицо платком. «Давай, давай, Шангуань Цзиньтун, действуй по Сунь-цзы, раз уж ты такой невезучий, раз у тебя на уме только еда, как у поросенка, и ты забываешь, что тебя могут еще и зарезать. Обхаживай ее, только чтоб ушла, а потом сходишь в храм, отобьешь поклоны бодхисатве и воскуришь благовония в благодарность. Правитель небесный, не хватало только угодить в колонию еще на пятнадцать лет!»
Вытерев ей лицо, он стал уговаривать ее выпить кофе. Поднес в обеих руках, думая про себя: «Дотронулся до твоих титек, так ты сразу бабушкой мне стала, а я тебе внуком. Какое тут, к чертям собачьим, “Овладел грудью – овладел женщиной”! “Еще не овладел грудью, а уже в руках женщины” – вот как надо. И никуда не денешься».
– Попейте, ну попейте же, умоляю, милая.
Она бросила на него игривый, на тысячу ладов кокетливый взгляд, и сердце словно пронзила тысяча стрел, оставивших тысячу отверстий, в которых завелась тысяча червячков. Опершись на него, словно у нее от рыданий кружилась голова, она оттопырила губы и сделала глоток. «Ну наконец-то, выплакалась». И он передал ей чашку с кофе. Держа чашку обеими руками, она, словно зареванная трехлетняя девочка, продолжала хлюпать носом. «Слишком наигранно», – мелькнуло в голове у Цзиньтуна, за плечами которого было пятнадцать лет в лагере и три года в психбольнице, и при этой мысли его прямо зло разобрало. «Сама же бросилась ко мне в объятия, сама стала целовать в губы! Я, конечно, дал маху, что потрогал грудь. Но ведь я управляющий салоном женского белья, каждый день имею дело с грудями, каких только грудей не натрогался! Да, для меня это профессиональная необходимость, и ничего предосудительного в этом нет».
– Барышня, уже поздно, вам пора! – И он взял плащ, чтобы накинуть ей на плечи.