Большая грудь, широкий зад

– Будет тебе, сестренка, – утешал ее судейский. – Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость.

– А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? – подхватил полицейский. – Твою племянницу-мэра сняли, уже идет расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями.

Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошметки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зернышку и проглотить. Чуть что – сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слезы. «Ну как собака, – горько думал он. – Даже хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь – побьют, вылижешь не чисто – опять побьют. Какое тут удовольствие – издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у нее все запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают»224, «Что посеешь, то и пожнешь», «Плотник несет кангу – заварил кашу, сам и расхлебывай».

Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по темному коридору, через ярко освещенный торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с медом, белок яйца и сера. Вроде еще что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, – сокрушался он. – Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещенное окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень! На солнце расцветаешь, под моросящим дождем издаешь тонкий аромат. Пахло сиренью в этот день в прошлом году или нет? Тогда Ван Иньчжи, полная печали, ходила взад-вперед перед витриной. А в этом году в это же время таким опечаленным стал я». Из окна доносился довольный смех ее родственничков. «У нее в Далане все схвачено, куда ни сунься – везде ангелы-хранители, мне с ней не совладать. Да и мне ли пытаться! Я кусок мягкого доуфу, “плакучая ива на берегу реки – один сломает, другой залезет”. Нет, не годится, это же стих о чувствах проститутки. А впрочем, почему не годится: ведь про революцию не говорят, что у нее есть начало и конец, так и среди проституток встречаются и мужчины, и женщины. Этот краснорожий молодец, которого Ван Иньчжи прячет в доме, разве не проститутка? Бабье паршивое. Меня не допускала до себя, а его-то допустит. Ходит вон голая, только бюстгальтер на лисьем меху – будто на груди выросли два огромных гриба-ежевика, “обезьяньи головы”. Ведь сумела же создать такую возбуждающую вещь. Мех длинный, огненно-рыжий, бесподобно мягкий. Всласть с этим краснорожим по ночам забавляется, паскуда! Подсобрать бы свидетельств и в суд на нее подать. А то вызвать этого краснорожего на дуэль на опушку соснового леска и драться с ним за свое доброе имя на шпагах или на пистолетах. В одной руке – шпага, в другой – шляпа, а в ней – алые вишни. Ешь их с наслаждением и косточки выплевываешь, чтобы выказать противнику крайнее презрение».