Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

– Биг Джи, мы уже достаточно давно друг друга знаем, – начал он, по-прежнему широко улыбаясь. – Мы с тобой очень разные: и во взглядах на этот мир, и во вкусах тоже. Тебе нравится пиво, а мне – молоко. Но вот что нас обоих объединяет – мы с тобой ценим доброту и честность, и не переносим двуличность и несправедливость. Мы оба готовы встать на защиту слабого, а друга не предадим и за тысячу фунтов. Давай же выпьем за ту силу, что находится внутри нас обоих, за путеводную звезду внутри нас, которая освещает путь всех добрых людей в этом мире. У всех людей разные пути, но свет, горящий внутри нас, имеет одинаковую природу, я уверен в этом. За наш внутренний свет, друг. Да не угаснет он никогда! – и Фокс в несколько крупных глотков осушил свою кружку под аплодисменты и бурные восклицания своего патрона, никак не ожидавшего от Литтл Джи, молокососа и скромника, такой пламенной застольной речи.

Литтл Джи со стуком хлопнул кружкой об стол, сел и с удивлением отметил, что его речь произвела наиблагоприятнейшее впечатление не только на Биг Джи – почти все посетители паба, которых в этот пятничный вечер в «Виверне» было, пожалуй, немного больше, чем она была способна в себя вместить, смотрели на него, открыв рты. Секундное молчание сменилось внезапно общим громким возгласом одобрения, а еще через мгновение добрые англичане стали чокаться друг с другом своими большими кружками: тост Фокса произвел, как бы сегодня сказали, фурор.

Их обоих чуть ли не вынесли на руках на середину самого большого стола и попросили Фокса повторить тот же самый тост еще раз, чтобы можно было выпить за него всем вместе. Литтл Джи, очень смущенный таким вниманием к своей персоне, повторил тост очень старательно, вкладывая в каждое слово столько эмоций, что в конце, произнося «да не угаснет он никогда!», его голос под закопченными досками потолка прозвенел как медная литавра.

Внимающие ему люди уже было подняли свои кружки, чтобы дружно чокнуться за его тост, от которого у всех загорелись глаза и пробежали по спине мурашки, но молодой Фокс резко поднял вверх руку, призывая всех утихнуть. Глаза у него теперь горели еще ярче – так взволновала его своя собственная речь. Вдруг, неожиданно для самого себя, он запрыгнул на стол, не разбив, впрочем, ни одного стакана и тарелки, и голос его вновь зазвенел, хорошо слышный во всех уголках паба. Фокса слушали уже не только ушами, но и всей кожей.

– Друзья мои! – произнес он, – Ныне наступает Господнее ведение о земле и водах, которые покрывают моря. И ныне Господь возносит свою новую землю, в которой пребывает праведность превыше земли, где обитает неправедность. Ныне Господь возносит своих дев, которые запасли масла для своих лампад, которые сохранили свое девство, не нарушенное человеком греха. Ныне Господь возносит свои небеса превыше тех небес, которые он сотрясет – помещая детей своих в обителях небесных, сажая их всех вместе в небесных обителях во Христе Иисусе, в том, кто сотворил мир! Живите по совести, ибо совесть ваша – и есть голос Господа в вашей душе, и награда ваша на небе будет ждать вас после смерти!

– Ну хорошо, хоть папа римский в твою «новую землю» не попадет. Совести-то у него нет. И наш антихрист Карл*. А еретики, совестливые собаки-католики? Их куда? А хромая Мэгги? Мэгги, собирай своих вшей, Иисус их заберет вместе с тобой в свою новую землю! – хриплым голосом громко крикнул седой Джон из угла паба. Джон требовал, чтобы все его звали шкипером, хотя последние несколько лет он выходил в море разве что на веслах на рыбацких лодках своих товарищей, таких же пьяниц. Хромая Мэгги, с волосами оранжево-бурого цвета, в которых и впрямь, наверное, можно было отыскать при желании упомянутых шкипером насекомых, ничуть не обиделась его шутке. Напротив, она подняла свой бокал с пуншем, чокнулась с отставным капитаном и весело засмеялась – к соленым шуткам Джонни ей было не привыкать.

– Ну уж нет! И не мечтай меня без тебя в рай сплавить. Что мне там делать без моего шкипера? Так своим шлюхам и передай – и Мэгги опять расхохоталась, а в ее глазах, изрядно помутневших от страданий и рома, зажегся огонек. Когда-то она была, вероятно, очень милой, а может быть, даже красавицей, но сейчас о той далекой поре можно было догадаться лишь по слабому отсвету на дне ее когда-то чистых голубых глаз.