Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

Волнение между тем все усиливалось, и когда «Индигирка» подошла к проливу Лаперуза, шторм и сильный снегопад разбушевались вовсю. Пришла пора ему снова заступать на вахту. Лапшин опять в сердцах выматерился, как – как! – он согласился на эту немыслимую авантюру. Перевозить больше тысячи человек в трюмах небольшого сухогруза, да еще без врача, без спасательных плавсредств, в самый конец навигации. Да что там плавсредства, трюмы не были оборудованы элементарными нарами, люди спали на полу, вповалку на дощатых настилах. В недельном-то рейсе, да с двумя сопляками-помощниками. Старый дурак. «И кого теперь ты винишь? Раньше где твоя голова была, когда ты распоряжение подписывал?» Лапшин потянулся, взглянул в темный иллюминатор, потом на часы: 19:55, пора идти в рубку. Он сменил Крищенко, встал к штурвалу, посмотрел на приборы и покачал головой. Это же надо было разразиться такому шторму перед входом в самый опасный участок, в узкий пролив, да еще ночью. Может, лечь в дрейф и подождать до утра? Или что? И так пятые сутки пошли. Скоро они у него в трюмах дохнуть начнут в таких условиях. Ладно. Пройдем. Правда, с такой снежной шугой и маяка не увидишь, хорошо, глубины хватает и пролив он знает, как свои пять пальцев.

Мыс Анива «Индигирка» прошла три четверти часа назад. Как бы еще найти в ночной пурге маяк Камня Опасности… Напряженно вглядываясь в бушевавшую за стеклами рубки ночную метель, Лапшин и не заметил, как прошло четыре часа его вахты. Часы пробили полночь, и теперь вместо него на вахту заступил второй помощник, Песковский, но Лапшину сейчас было не до отдыха. Шторм не утихал, норд все так же завывал за бортом девятью баллами, а густой снег превращал все это в настоящий полярный ад. Для Лапшина это уже был тринадцатый час работы за сутки, но он и помыслить не мог оставить неопытного штурмана одного в такую ночь в этом проливе. «Ничего», – повторял капитан в который раз это слово, словно мантру, смотря на держащего курс Песковского – «ничего, ничего».

Лапшин, несмотря на все ухудшающуюся видимость за бортом и свою усталость, оставался спокоен и уверен в выбранном курсе. Не в первый, да и Бог даст, не в последний раз.

Пролив этот был открыт в 1787 году Жаном Франсуа де Лаперузом, во время его первого и последнего кругосветного путешествия, из которого он не вернулся. Пролив был вполне судоходным с марта по январь, хоть и таил для моряков несколько неприятных сюрпризов. Немногим более 20 миль в ширину и, в среднем, двадцати-тридцати метров в глубину, он был опасен только в ночное время, когда существовал риск налететь на гряду острых скал, словно клыки выпиравших из мыса Крильон, самой южной точки Сахалина.

Японцы называли их «Нидзё ива», что можно было перевести и как «обоюдоострая скала», и как «неизбежный рок». Много, наверное, японских лодок обрели вечный покой у этих небольших, немногим более семи метров в высоту, и оттого практически невидимых в плохую погоду камней. Вдаваясь в пролив почти на сто пятьдесят метров с севера на юг, Нидзё ива, словно огромная каменная сеть сказочного злого великана, во все времена собирал богатый улов из кораблей и людских жизней. Поэтому Лаперуз, наслышавшись от аборигенов об этой опасной скале, не мудрствуя, так и назвал ее La Dangereuse. А до постройки тут маяка с той поры прошло потом больше века. После поднятия адмиралом-исследователем Невельским в 1853 году на Сахалине российского флага и последующего заселения острова русскими военными моряками, спустя тридцать лет ими было подано прошение в императорский Гидрографический департамент о строительстве на Камне Опасности маяка. Прошение было одобрено, и в 1885 году на Сахалине в была сооружена прочная деревянная башня высотой 12 метров для установки на Камне Опасности. В июне, самом благоприятном месяце для такой экспедиции, с мыса Крильон отчалила шхуна «Тунгуз» с башней на борту, чтобы осуществить установку. Легко преодолев семь миль до Камня Опасности, команда несколько раз пыталась высадиться на скалу, но это им сделать не удалось из-за свежей погоды, и шхуна вернулась назад с башней, которая, скорее всего, все равно была бы разрушена морем в первую же зиму – дерево вряд ли было способно выдержать такие ветра и волны.