Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

Всё, что находилось в трюме, официально считалось «грузом». Капитан корабля, Николай Лаврентьевич Лапшин, пятидесятичетырехлетний тертый морской калач, устало обходил судно. «Докатился, капитан», – с горькой усмешкой говорил он мысленно сам себе. – Когда-то с «Карлом Либкнехтом» по Балтике ходил, а теперь живых людей, как скот перевозишь в трюмах. А откажешься – за антисоветчину завтра в тот же трюм с зеками старший лейтенант НКВД Корсаков и тебя упечет». Команда помощников у него была никудышная: перед самым отправлением отказался идти в рейс и оставил судно его старший помощник, с которым капитан ходил уже три рейса. Значит, придется идти с двумя штурманами, ничего не поделаешь. Капитан перевел на должность старпома не второго, а третьего штурмана, Тимофея Крищенко, самого младшего по должности помощника капитана. Двадцатишестилетний новоиспеченный старпом и образования-то приличного не имел. Он только что окончил краткосрочные штурманские курсы, но Лапшину почему-то казалось, что характер у него пожестче, чем у Песковского, оставшегося вторым штурманом. А в рейсе, когда трюмы забиты вчерашними зеками под завязку, это очень даже ценное качество. А за третьего и четвертого помощников капитану придется нести вахту самому. Черт бы побрал этот рейс.

Крищенко, новоиспеченный старпом, занес в судовой журнал дату: 7 декабря 1939 года, четверг. В определенных Уставом морского флота колонках отметил температуру наружного воздуха и воды, направление и силу ветра, после чего записал: “У причала порта Нагаево. По приказу руководства Дальстроя берем на борт пассажиров – освобожденных заключенных во второй и третий трюма. В четвертом трюме – отъезжающие после сезонных работ вербованные. Ожидается прибытие спецконвоя с зэками для первого трюма”. Сорок девять зеков и 9 конвоиров под началом Ивана Копичинского привезли на грузовиках уже под утро. Зеков быстро, матами и прикладами загнали в специально оставленный для них первый трюм в носовой части судна. Копичинский, несмотря на молодость, знал свое дело. Теперь можно было выходить в рейс.

«Отличное завершение трудового пути, капитан Лапшин» – еще раз сказал Николай сам себе, прищурившись на магаданское белое солнце, поднимающееся над сопками бухты. Однако, пора отчаливать, и так всю ночь провозились с погрузкой. Лапшин приказал отдать швартовы, и «Индигирка», на прощание прогудев Магадану из своих труб, взяла курс Зюйд-Вест.

Три первых дня пути, от бухты Нагаева до восточной оконечности Сахалина, прошли без приключений. Море недовольно хмурилось серой ледяной пеной, как это было почти всегда в Охотском море в декабре. Во всех четырех трюмах от большого количества людей было тепло, народ не роптал, хоть и воняло оттуда немилосердно. Зеки тоже вели себя прилично под неусыпным оком конвоиров с трехлинейками. «Ну, дай Бог. Но чтобы еще раз подписаться на такое – черта с два!» – Лапшин уверенно вел пароход мимо юго-восточного побережья острова.

10 декабря после обеда, когда «Индигирка» уже оставила позади мыс Терпения, вдруг начался шторм. Шесть, семь, восемь баллов… Пошел холодный косой дождь, который лил весь вечер, всю ночь и весь следующий день, 11 декабря. Ветер все крепчал, и вечером одиннадцатого декабря, когда сухогруз подошел к мысу Анива, крайней юго-востойной точке Сахалина, анемометр уже показывал 9 баллов, а дождь сменился сильным снегопадом. Видимость тут же сильно ухудшилась из-за пурги, а похолодало так, что палуба полностью обледенела.

Лапшин в который раз подумал, что в трюмах они везут не только уголовников, но и женщин с грудными детьми. Он попросил Песковского, чтобы тот распорядился им помочь чем можно, но оказалось, что старпом Крищенко все уже организовал еще днем. Матросы освободили в угольном бункере рядом с машинным отделением место, куда определили женщин с детьми и семейных. Ну, ничего. Более тысячи миль пройдено, две трети пути. К утру они пройдут пролив Лаперуза, отделяющий Сахалин от Хоккайдо, а там уже и спокойное Японское море, и до Владивостока рукой подать.