Большая книга ужасов – 86

На секунду мне так и показалось. Старик полдня до этого рассуждал про личины и яды – и показывает мне вот это. Эти два поступка никак не вязались в моей голове. Интересно, он это правда в школе читал? И что ему поставили? Они вообще заметили, что происходит с ребёнком? Иногда я смеюсь над стариком, что у него не все дома. Не вслух, конечно, а так, осторожно, под столом. Но ведь это логично: если ты постоянно общаешься со всякой нечистью, если ты видишь ту, вторую реальность, которую остальные не видят, то крыша потечёт. А судя по этому докладу, мой старик с детства такой. Главное – с ним не спорить, это я уже усвоила.

– Нет-нет, – говорю. – Просто очень лаконично.

– Лаконично и по делу, я так считаю. Тут же всё написано. – У него были чистые глаза человека, который верит в то, что несёт. Пускай. Он поднял на меня глаза, и в них на секунду промелькнуло напряжённое ожидание.

Я, конечно, сразу сказала:

– Отличный доклад! Мне всё стало ясно, – и его взгляд разгладился.

…Потом мы заваривали очередной успокаивающий сбор из трав, Саныч покрикивал и отбирал посуду. В травах он соображает, как я в химии: может болтать часами, а я мотаю на ус. Я бы и без него всё прекрасно заварила, благо запомнила рецепт. Но упрямый старик требовал всяких глупых ритуалов: помешать три раза по часовой стрелке, три раза против, как будто вкус или свойства от этого изменятся. Я не спорила, лишь бы не нервничал и не вылил в окно этот самый сбор. Хотя, честно говоря, в те дни я ещё могла потихоньку подмешивать ему в чай пустырник – отличная травка, чтобы успокоить старика и заставить проспать всю ночь. Но вонючая: потихоньку не подмешаешь. Я сообразила мешать пустырник с мятой и окуривать комнату от жильцов полынью, пока старик пьёт свой чай. От полыни такой запашок стоит, что все остальные просто перестаёшь различать. Правда, работал он не всегда. Сейчас вспоминаю и думаю: надо было увеличить дозу и добавить ещё кое-чего.

В тот день он пил успокоительный сбор легально, и я забыла окурить дом от жильцов. И он забыл, хотя про них забыть трудно, но мы ещё и заболтались. Рассказчик из Саныча лучший, чем писатель, и остаток вечера я слушала открыв рот про то, как личина уничтожила кучу народу в деревне с помощью одного-единственного носителя. Личина – это душа кого-то злого. Она вселяется в человека, и он уже не он. Он ведёт себя как тот злой покойник, даже меняются вкусы и немного внешность, и он начинает убивать. Когда они уходят, на их место стекается всякая мелкая нечисть, как гиены на объедки, поэтому в деревне так неспокойно.

* * *

Я легла спать уже за полночь, радуясь, что наконец-то нормально посплю. Вот уже дня три как старик не кричал от боли по ночам (таблетки можно давать только раз в двенадцать часов, поначалу ему их не хватало этих), и у меня были все шансы выспаться. Я отрубилась, едва закрыла глаза, и тут же распахнула их, потому что на кухне что-то упало.

Звон был как от ножа. Этого быть не могло: прятать на ночь единственный уцелевший нож я здесь научилась уже давно. Я даже днём нож на столе не оставлю. Тот, что мы с Алисой и Гариком не смогли прикончить, я так и заматываю на ночь в полотенце и скотч. И вилки. И ложки – на всякий случай. Мой склад обезглавленных ножей старик, кстати, так и не нашёл.

…И всё-таки надо пойти подобрать. Я могла случайно оставить открытый ящик, я могла не заметить вилку на краю раковины, у плиты, на подоконнике – они с некоторых пор будто специально прячутся от меня.

Опять упало. В этот раз глухо, как будто нож воткнулся в пол. В кино дурачки бегут проверять, что там, да ещё орут «Кто здесь?», чтобы уж точно выдать себя. Больше всего хотелось вопить и бежать в обратную сторону, но вопить-то было нельзя!

Я потихоньку сбросила барахло с подоконника, тихо отщёлкнула шпингалет и с оглушительным треском спрыгнула в огород. Я замерла, присев на четвереньки, слушая сердце в ушах и где-то в голове. Под пальцами была мягкая, такая живая и земная грязь, под шлёпками тоже, и нога медленно соскальзывала в сторону. Нескошенная трава кололась, меня зазнобило от неё. Впереди чернела ночь. И кажется, больше ничего в мире не было: ни меня, ни этих в доме, ничего.

Я стала медленно выпрямляться, ощупывая сзади грязную стену дома. Пауки в крапинку жили где-то между досками, я думала о них с умилением и какой-то дурацкой надеждой: если они здесь – значит, всё нормально, мы ещё живы. Это в мёртвых домах нет пауков. Я тюкнулась затылком о распахнутую раму, взвыла и опять присела. Эти жильцы на кухне могли выглянуть и заметить меня в любой момент. Это я ни черта не вижу, особенно в темноте. Надо было хоть линзы надеть, но это последнее, о чём я думала, сбегая из комнаты.