Большая Ордынка

Подытоживаем результаты работ. Составляем сводные таблицы, упаковываемся. Все злые, раздраженные, устали, спешат:

— Домой, домой!

А я никуда не спешу.

Саблин помогает нам в сборах. Шутит, а сам погрустнел.

— Ну, кто же вам из всех нас больше нравится? Признайтесь хоть на прощанье!

— Все вы хорошие.

— Нет, это меня не устраивает. Персонально? Ирина?

— Красивая. Ничего не скажешь. Но мало мне ее красоты, чего-то не хватает. А вот Леночка и некрасива, а все в ней есть. Только надо ей подрасти, очень, очень уж молода…

Храня свое достоинство, Мария Емельяновна говорит мне:

— Своему я водки заказала из Теплоключинки привезти. Девчат, говорю, будем провожать как надо.

— Он у вас хороший, вы счастливая.

— Ну и вам я желаю, чтобы все у вас было хорошо. Чтобы дождались счастья.

— Поздно. Чего хочу, не дождусь.

— Не зарекайтесь. Никогда не знаешь, когда оно придет. Вот я Афанасия ждала без вести пропавшего. Всю войну прождала. Свекровь меня из дома выгнала, а я все жду. Контуженый вернулся, весь штопаный, но дождалась. Поздно, говоришь? Никогда не поздно. Пока жив человек, надо ждать.

Надо ждать. Она права. Я-то знаю, счастье впереди. Все наши цифры, собранные результаты, казалось бы еще не значащие и бессвязные, в логическом порядке распределятся по таблицам, найдут графическое воплощение и заговорят на своем языке. И оставшись с ними наедине, вдруг начнешь понимать их язык, заговоришь на нем, и состоится сокровеннейшая беседа. Вот тут-то и придет счастье, то ни с чем не сравнимое, творческое счастье, и приоткроется закономерность природы, которую почти слепо ищешь и только мечтаешь найти.

Для эдельвейсов мы освободили целый вьючный ящик. Везем их во всех видах — заложенные между страницами в книгах стихов и наших полевых журналах, высушенные пучками на солнце и в горячем песке, совсем свежие, только что сорванные, в мокрой марле.

Мы забросаем всю Москву эдельвейсами.

Из Теплоключинки нам пригнали лошадей к отъезду, сейчас их вьючат. И наши друзья пришли из леса, тихие, печальные. Наверно, понимают, что расстаемся. Глажу своего Буланого.

— Что же вы размечтались, мадам, седлайте. Неужели не научились за два месяца? — командует Ирина. Ее оперативность особенно проявляется при переездах.

Грустно… Грустно, что все проходит.

В Теплоключинке на почте все получают ворохи писем. А я одну-единственную телеграмму:

«Милая совершенно пропал в твоих ритмах жду тебя тихую и обескрылевшую».

Земляника

В маленьком санитарном самолете она сидела рядом с пилотом. В руках она держала перевязанную марлей банку с пиявками. Вода из банки все время выплескивалась на платье. Профессор устроился сзади. Казалось, самолет повис над лесом и не движется. Она все время мучилась, что они опоздают.

Потом ее начинала преследовать мысль, что вдруг его уже нет и как повезет она его обратно, мертвого. Стоит нестерпимая жара, июль в разгаре, медлить нельзя. И то, что она думала обо всем этом, пугало и оскорбляло ее.

Показалась Волга с рыжими плесами. Самолет сделал два круга над поселком, пошел на посадку и плюхнулся на поляну, усеянную белыми ромашками.

С банкой пиявок она пробиралась сквозь заросли цветов. Они выросли ей по пояс, но она не замечала их. Профессор уговаривался с пилотом, а она, выбравшись на дорогу, уже бежала к поселку, расплескивая воду из банки. Навстречу мчалась машина. В клубах пыли из нее выскочили двое. Она узнала его друга. Он только протянул к ней руки — она все поняла. Медленно и очень осторожно поставила банку с пиявками на землю и свернула с дороги. Раздвигая ромашки, путаясь, увязая в них, она направлялась к самолету. Двое из машины следовали за ней. Профессор и пилот тоже подошли.

С удивительной трезвостью она пыталась уговорить пилота взять тело. Будто забыв про горе, свалившееся на нее, она была одержима одной заботой: как довезти его быстрей. Профессор молчал, он спешил обратно. Пилот не имел права исполнить ее просьбу.

Горячий, расплавленный воздух колыхался, рябил, как волна. Они молча возвращались к машине. Доехали до поселковой больницы. Несколько человек с сочувственными лицами встретили их у входа. Подошли какие-то женщины и повели за собой. Она шла больничным коридором, бесконечно длинным.

Остановились у двери. Женщины боялись уходить, но она попросила оставить ее одну. Ей не было страшно, и казалось, что все это происходит не с ней.

Открыла дверь, вошла… В палате было очень светло и пусто. На кровати, одетый в синий костюм, лежал он. Руки были сложены на груди и перевязаны полотенцем. Она подошла ближе. Его лицо было спокойно и беспечно, веки опущены, слеза застыла у глаза. Она села тут же на кровать. Казалось, остановилось время. Может быть, времени вообще не было. Ни мыслей, ни чувств.

Теперь она не видела ни комнаты, ни лежащего на кровати. Уже ничего не было…