Большая семья

Вторым моим увлечением после спорта стало чтение книг. Елизавета Федоровна посоветовала читать Джека Лондона, я кратко познакомился с его тяжкой жизнью. С тех пор он стал моим любимым писателем, его книги заствляли думать и переживать за судьбы его героев. Решив, что и других такие повести и рассказы должны учить, дал Шейдину почитать «Белый клык». Вел он себя отчужденно, как напрасно обиженный, томился. Книжку взял неохотно, в порядке выполнения очередной обязанности, и положил себе в тумбочку. А вечером в спальне я неожиданно застал его за чтением. Увидев меня, он наморщил лоб, смутился, но книгу не бросил. Читал про себя, шевеля губами и водя по строчкам пальцем. Ему что-то мешало и даже раздражало. Моя койка стояла рядом, и вдруг, протянув мне книгу, он попросил почитать ему. Я стал негромко читать, к нам подсели другие, и слушали допоздна.

Уже засыпая, я подумал, что чтение Шейдину дается трудно, ему нужно помочь научиться самому свободно читать книги, и тогда он не будет злиться.

В следующие дни мы ходили вдвоем в лес на громкую читку. Он читал плохо, с большим напряжением, на лбу выступали капельки пота. Когда я понял, что его желание — поскорее узнать, что будет в конце, а до конца еще далеко, я стал отбирать книгу до следующей читки. Он дал клятву: «Гад буду, если загляну в конец», и я твердо решил заставить Шейдина самого прочитать весь рассказ. Он на год старше меня и болезненно пережил свою отсталость. Однако в его поведение сквозило упорство человека, выбитого из «привычного климата» и желающего что-то «доказать», проявить характер.

Прочитав первую книгу, он попросил дать еще «что-нибудь другое». Впечатлениями о прочитанном не делился, вопросов не задавал, а в глазах растопились льдинки. Под рукой оказалась книга М. Горького «Мои университеты». Читали на лесной поляне попеременно. У него появилось больше уверенности в произношении текста. Заметив новое увлечение Шейдина, Колесник злорадно поддел: «Выслушиваешься, грак? Давай-давай!» — и тут же, получив хлесткую затрещину, с угрозой двинулся на Шейдина. Федоренко крикнул:

— Эй, вы, в рапорт захотелось? Рук не простягать! Я б з вас давно шкуру зпустив, та хиба жможно?

Они разошлись по своим углам, и Шейдин презрительно сплюнул.

Не все поняли, за что общее собрание наказало четырех корешков. Маленький Ваня Ткачук долго раздумывал и однажды спросил командира:

— И мне нельзя, чтоб норму выполнять, да? И всем нельзя, да?

Федоренко громко засмеялся, дивясь святой наивности Ткачука. Тот стоял потупившись, покраснев от своей смелости.

— Чудак ты, Ванька! Воны як собаки за кистку грызлыся. Той каже «моя», а той — «моя»! и каждый тяг до себя. А мы робимо разом для всих — ты для мене, я для тебе.

— А зарабатывать не стыдно?

— Заробляй скильки сможешь, та вчись добре, ходы в кино, читай книжки, играй в футбол и не вставай куркульскою занудою. Може в газету напишут, як про кращого ударника, ось я тебе пошлю на дневальство — Ивана Ткачука — гляди мени, щоб не спав!

Федоренко поднял Ваню над головой, покрутил в воздухена вытянутых руках, легкого и податливого. Ваня смеялся, как от щекотки, краснея и сияя синими глазами.

* * *

К концу работы в «комбинат» влетел запыхавшийся Алексюк и одним духом — ко мне:

— Срочно вызывает Антон! — Вздернутый нос, ломкий с нажимом басок, качающаяся головка на тонкой шее, вспотевшие веснушки — все выражало авторитетность посланника и важность поручения. В своей среде его называли канцелярской крысой на побегушках.

Я шел в тревоге: что могло послужить причиной срочного вызова? В кабинет по пустякам не вызывали. Что-то со мной произошло, но что? Обидел девочку? Плохо работал? Опоздал в столовую? Сквернословил? Разбил окно? Ябедничал? Ответа не находил. Алексюк вышагивал рядом, едва поспевая. Страшна неизвестность вины до первого взгляда, выражения лица, интонации голоса, настроения начальника.

Интонаций голоса и выражений лица Антона Семеновича было много. Они обнаруживались разнообразной гаммой иногда противоречивой к обстоятельствам. Но я успел заметить, что в гневе, перед взрывом у него на подбородке появлялась маленькая черточка, не сулящая сладких речей. «А будь, что будет!» — решил я про себя и после стука в дверь и короткого «да» вошел в кабинет. Я увидел спокойное лицо, подбородок без черточки, пытливые серые глаза. Показалось, что грозы не предвидится.

— Через час к нам пожалует польская делегация, — начал Антон Семенович без стали в голосе. — У тебя вроде кто-то говорил по-польски? Ты что-нибудь знаешь?

— Бабушка говорила, и очень редко — отец.

— Нам нужно поприветствовать гостей. Можешь сказать несколько слов? Что нужно сказать почитаешь вот здесь. Переведи, хорошо подумай. И говори смело, как на общем собрании перед своими. — Он дал лист бумаги, исписанный крупными буквами.

— Есть приветствовать поляков, — отсалютовал я.