Большая семья

— Одевайся в парадную форму, гостей принимать будем в строю, — закончил Антон Семенович, и я побежал принимать дипломатический вид. Времени много. Помылся, оделся и вышел в сад на «зубрежку». Учил текст Антона Семеновича и на другом листке писал польские слова русскими буквами. Мои терзания о выборе ораторских приемов прервал заливистый сигнал общего сбора. Коммуна строилась.

Под горой послышался гул автомобилей, они уже близко. Дежурные сообщили: «Едут!» Строй вытянулся по обе стороныздания. Высоко над дверью реяли алые флаги на башнях, соединенных узорчатым переплетом с золотыми буквами: «Детская трудовая коммуна ГПУ УССР им. Ф.Э. Дзержинского».

Блестящие инструменты оркестра, парадный строй коммунаров, яркие, душистые цветники, шикарные открытые машины с гостями, — все это окончательно вскружило мне голову, и я потерял дар речи. Как пар улетучелись польские и русские слова приветствия. Вместо этого в отдаленном уголке пробивались слова польской молитвы с навязчиво повторяющимися словами «Едэн сын Марии, цо на небе круг люе и на жеми пануе».

«Ах, черт!» — ругался я, вспоминая сухонькую бабушку, образ которой отчетливо торчал в воображении.

Гости выходили из машин. Их встречал Антон Семенович. Это были люди разных возрастов, мужчины и женщины, даже дети. Появились фотоаппараты, нацеленные на нас. После торжественного выноса знамени оркестр заиграл польский гимн, а за ним — наш «Интернационал». Стояли по стойке «смирно», с салютом. А после гимнов в звонкой, до боли в ушах, тишине я услышал голос Васьки:

— Слово для приветствия имеет коммунар…

Зная, что это касается только меня, я выпорхнул из строя на три шага вперед и стал перед поляками, которых пидел в общей туманной массе. На меня смотрели спокойно уверенные глаза Антона Семеновича, восстанавливались в памяти слова, написанные его рукой четким почерком, и мне захотелось скорее заговорить. «Только бы начать, а там пойдет!» надеждой осветила мысль, и я начал по-польски!

— Дроге госци! От стопеньдесент дзечнй коммуны Феликса Дзержинского, велькего сына польскего пароду, горонно витамы вас… (Дорогие гости! Сто пятьдесят коммунаров дзержинцев сердечно приветствуют вас в нашем доме. Мы носим имя великого сына польского народа и гордимся его именем. Мы учимся и работаем. Приглашаем вас познакомиться с нашей жизнью в коммуне. Желаем вам победы в Польше за рабочее дело. Да здравствует советско-польская дружба рабочих и крестьян!)

В ответ поляки кричали: «Виват! Нex жие польска и Звензек Радзецкнй! Мех жие, виват, виват!» и стали подбрасывать мое легкое тело к небесам. В такт взлетов шеренга дружно кричала «Ура!». Оркестр играл туш.

Когда я обрел почву под ногами, меня забросали вопросами:

— Пап есть поляк? З якего мяста? Чы давно пан знаходзише тутай? Гдзе ойтец и матка?

Я ответил, что я «естем» русский, а польский немного знаю от «бабци».

Это были рабочие лодзинских фабрик, но почему они называли друг друга панами, и меня и том числе, я не понимал. Осматривая учебные классы, спальни, клубы, выставки работ, они радовались условиям, в которых воспитываютсч дети без родтелей в Советской стране. В Тихом клубе задержались у бюста Феликса Эдмундовича Дзержинского, изучали стенд с фотографиями и текстами о его жизни и деятельности, с благодарностью отметили паше уважение к нему и вазе под бюстом стояли живые розы, а в почетном карауле — коммунар с поднятой в салюте рукой.

Спустились по лестнице вниз, к столярно-механическому.

Попутно заглянули в каморку биологов, обставленую аквариумами с веселыми рыбками, набором коллекций засушенных бабочек и жуков, гербариями. В цехе чисто. Станки обметены от пыли, опилок и стружек с еще теплыми после трудового дня моторами. Их осматривали и трогали руками, оживленнл комментируя свои впечатления.

На прощание фотографировались группами вместе с коммунарами, благодарили Антона Семеновича за прием и воспитание таких «ладных хлопцув» и «дзевчынэк». Меня одарили блокнотами и карандашами, цветными фотографиями, «цукерками». У машин, окруженные провожающими, с большим подъемом спели «Сто лят».

— До видзеня! Бардзо дзенькуем!

Гости уехали. Спало напряжение. Антон Семенович, улыбаясь всем лицом, довольный моим успехом героядня, по дороге к себе говорил: «Молодец! Я знал, что ты не скиснешь!» — Под его взглядом я покраснел, вспомнив, как по началу трусил.

— Объяви в приказе благодарность! — обратился он к шедшему рядом Камардинову.

— Есть, Антон Семенович, объявить благодарность!

Эта высокая честь был для меня радостью, как признательность самого Антона Семеновича. Горнист трубил на ужин.

Школа жизни

Прошло еще одно благодатное лето детства. Вместе со всей детворой страны начался и наш учебный год. Коммуна вошла в привычный ритм: четыре часа — учебе, четыре — производству. Надели школьные юнгштурмовки, достали забытые летом учебники и тетрадки, подчинились повседневной власти учителей.