Большая скука

– Красоты? Какой именно? Для вас не секрет, что когда-то жители Востока, в отличие от нас, отращивали длинные усы и наголо выбривали головы все с той же целью: чтоб быть красивыми. А что касается эволюций и революций, происходивших в веках в области женской прически, то исследования этих великих процессов составляют целые тома. Можете при случае просмотреть их в здешней библиотеке.

– Едва ли у меня хватит мужества на такой подвиг.

– Во всяком случае, это поучительно. Так же как бесчисленные истории религий, морали, искусства. Непрерывная смена принципов, сперва объявленных нерушимыми, потом, спустя несколько десятилетий, ниспровергаемых, чтобы заменить их столь же нерушимыми и столь же сомнительными истинами. И после этого находятся люди вроде ваших идеологов, у которых хватает смелости твердить: «Это хорошо, а это плохо», «Это морально, а это аморально». Куда ни кинь – всюду субъективизм и иллюзии, миражи и фикции, невообразимая мешанина всевозможного вздора, который можно было бы считать забавным, если бы его не навязывали множеству людей-насекомых в виде системы азбучных истин, если бы это множество людей-блох не было разделено на лагеря во имя враждебных друг другу мифов и не обрекало себя на истребление, выступая в защиту этих ложных истин.

– Но позвольте, раз человечество для вас не что иное, как мириады блох, зачем же вы проявляете о нем такую заботу, что даже взялись изучать его мифы?

– Затем, чтобы создать правильное представление об этом муравейнике, чтобы взглянуть на него не через призму субъективного, а определить, каково его истинное значение в этой беспредельной вселенной.

– Ну хорошо, вы своего добились. Но какова практическая польза от вашего открытия?

– Неужели это не понятно? – вопросом на вопрос отвечает Сеймур.

Но так как я молчу, он выплевывает окурок и продолжает:

– Разве вам не ясно, Майкл, что это открытие возвращает мне свободу, точнее говоря, укрепляет во мне сознание полной свободы по отношению ко всем и всяким принципам, выдуманным этой человеческой шушерой, чтобы прикрыть собственное бессилие?

– Мне кажется, вы могли прийти к тому же результату, прочтя брошюрку какого-нибудь экзистенциалиста.

– Ошибаетесь. Чтение никогда не заменит собственного открытия. Что касается экзистенциализма, то это иллюзия, такая же, как все прочие, комичная поза мнимого величия, хотя и это не что иное, как поза отчаяния. Однако экзистенциалист даже в этой своей безысходности видит себя Сизифом – сиречь титаном, а вовсе не блохой или клопом, если такое сравнение для вас предпочтительней.

– Не кажется ли вам, что мы слишком углубляемся в паразитологию? – позволяю себе заметить.

– Верно, – кивает Сеймур. – Тема нашего разговора не самая аппетитная закуска перед вкусным обедом.

Он снова делает знак кельнеру, который, истомившись от безделья, тут же подбегает. На террасе кроме веснушчатой дамы и ее кавалера находятся еще две пары, чинно поедающие свой обед под сине-белыми зонтами.

– Принесите меню!

– А как же Грейс, разве мы не будем ее ждать? – спрашиваю.

– Нет. Она придет позже.

Меню уже в наших руках, только принес его не кельнер, а сам метрдотель; к тому же это не меню, а некое пространное изложение, покоящееся в темно-красной папке самого торжественного вида. Человек в белом смокинге раскрывает перед каждым из нас по экземпляру изложения, а чуть в сторонке оставляет ту его часть, где представлены вина.

На Сеймура вся эта церемония не производит никакого впечатления. Он небрежно отодвигает красную папку, даже не взглянув на нее, и сухо сообщает метрдотелю:

– Мне бифштекс с черным перцем и бутылку красного вина, сухого и достаточно холодного.

– Мне то же самое, – добавляю я, довольный тем, что избавился от необходимости изучать этот объемистый документ.

– Бордо урожая сорок восьмого года? – угодливо предлагает метрдотель, желая хотя бы в какой-то мере продолжить так блестяще начатый ритуал.

– Бордо, божоле, что угодно, лишь бы это было настоящее вино и хорошо охлажденное, – нетерпеливо бубнит Сеймур.

Тот кланяется, забирает меню и уходит.

– Да-а, – произносит американец, будто силясь вспомнить, о чем он говорил. – Нормы дамских причесок, нормы политических доктрин, нормы морали… Предательство, верность, подлость, героизм – слова, слова, слова…

– Которые, однако, имеют какой-то смысл, – добавляю я, поскольку собеседник замолкает.

– Абсолютно никакого, дорогой мой! Вам бы следовало вернуться к создателям лингвистической философии, к Гейеру или даже к Айеру, или прыгнуть назад еще через два столетия. Скажем, к Дейвиду Юму, чтобы вы поняли, что все эти моральные категории – чистая бессмыслица.

– Не лучше ли, вместо того чтобы возвращаться к лингвистам, вернуться к здравому смыслу? – предлагаю я в свою очередь. – Вы, к примеру, американец, а я – болгарин…

– Постойте, знаю, что вы скажете, – перебивает он меня. – Только то, что вы родились болгарином или американцем, – простая биологическая случайность, ни к чему вас не обязывающая.