Большая скука

– То, что я сын одной, а не другой матери, тоже биологическая случайность, и все же человек любит родную мать, а не чужую.

– Потому что родная больше заботится о вас. Вопрос выгоды, Майкл, только и всего. Станете ли вы любить мать, если она безо всякой причины будет вас бить и наказывать?

– Не бывает матерей, которые безо всяких причин стали бы бить и наказывать свое родное дитя, – авторитетным тоном возражаю я, хотя сам никогда не знал ни матери, ни мачехи.

– Будете ли вы любить родину, если она вас отвергнет? – настаивает на своем американец.

– Родина не может меня отвергнуть, если я не отрекся от нее.

– Не лукавьте, Майкл. Предположим, по той или другой причине родина все же отвергла нас. Вы будете ее по-прежнему любить?

– Несомненно. Всем своим существом. Таких вещей, которые можно любить всем своим существом, не так много, Уильям.

– А как же быть с таким субъектом, у которого мать, к примеру, болгарка, а отец американец, где его родина? – упорствует Сеймур.

– Его родиной будет та страна, которую он изберет, которая для него дороже. Во всяком случае, человек не может иметь две родины. Ни в одном языке слово «родина» не имеет множественного числа, Уильям.

– Слово «человечество» тоже, – дополняет собеседник.

– Верно. И что из этого?

– О, для меня это всего лишь грамматическая категория. Но, поскольку для вас важны принципы морали, есть ли у вас уверенность, что, работая на благо своей родины, вы работаете на человечество?

Я готов ответить, но тут появляется кельнер, тянущий за собой небольшой столик.

Обед окончен. Получив по счету, кельнер удаляется.

– Грейс что-то задерживается, – констатирую я, допивая кофе.

– Значит, не придет, – равнодушно бросает Сеймур. – Можем уходить.

С террасы мы спускаемся по лестнице прямо на набережную, но движемся не к машине, а в обратном направлении. Нет нужды уточнять, что маршрут этот избран американцем – очевидно, ему захотелось размяться после скромного пиршества. Лично я предпочел бы развалиться на сиденье «плимута», хотя в полуденную пору шагать по этой дорожке с ее причудливыми извивами в прохладе зеленых ветвей тоже приятно.

– Надеюсь, мужская компания вас не тяготит… Особенно после того, как вчера вечером вы находились исключительно в женской… – говорит мой спутник.

– Разнообразие нельзя не ценить.

– А вы уверены, что его цените?

– Вы, похоже, очень внимательно меня изучаете… – говорю я.

– Возможно, хотя не так уж внимательно. Я изучаю все, что попадает на глаза. Привычный способ убивать скуку. К тому же в вас нет почти ничего заслуживающего изучения…

– Весьма сожалею…

– Я это говорю не для того, чтобы обидеть вас. Мне даже казалось, что вы это воспримете как комплимент. Наиболее интересны для наблюдения люди второго сорта, те, кого мучают всякие страсти, жертвы собственных амбиций. Драма – всегда патологическое отклонение, нормальному здоровому организму она неведома. А вы и есть такой организм. Человек без страстей, я бы даже сказал, без личных интересов.

– Почему? Хорошее вино, отчасти красивые женщины…

– Нет. Вы не особенно падки ни на то, ни на другое. И, по-моему, вы не лишены мудрости: это второсортные удовольствия.

– Зачем же нам быть такими строгими? – пытаюсь возразить. – Если женщина соблазнительна…

– Женщина никогда не бывает соблазнительна. Она просто жалка. Всегда жалка. Когда она, закинув ногу на ногу, изощряется у меня перед носом, убежденная, что открывает моим глазам искусительные прелести, мне хочется сказать: «Мадам, у вас петля спущена».

– Вы обезглавили половину человечества.

– Почему половину? Мужчины не менее жалки. Мужчины с их манией величия, а женщины с их эмоциональностью и месячными недомоганиями, не говоря об алчности, присущей в равной степени и мужчинам, и женщинам. В общем, весь этот мир людей-насекомых…

– Интересно, куда вы относите себя?

– Туда же, куда и других. Но когда отдаешь себе отчет, к какому миру ты принадлежишь, то это хотя бы избавляет тебя от глупого самомнения.

Сеймур останавливается возле садовой скамейки, недоверчиво проводит рукой по окрашенному белой краской сиденью и, убедившись, что скамейка чистая, небрежно садится на самый край. Следуя его примеру, я сажусь на другой край.

– Мое счастье или несчастье состоит в том, Майкл, что я прозрел довольно рано.

Эта фраза, прозвучавшая после того, как мы сели на скамейку, дает мне понять, что за сим кратким вступлением последует длинный монолог, и я уже мысленно прощаюсь со своими банковскими операциями, намеченными на послеобеденное время.