Большая судьба

— Не подумайте только, что у болгар холодное сердце, — совершенно серьезно сказал Константин. — Мы любим так же пламенно и страстно, как любят на других меридианах и параллелях. Не исключено, что даже с бо́льшим южным «акцентом». Но согласитесь, ведь могу же я встретить девушку, избравшую мою профессию, узнать ее поближе и полюбить? Профессия наша беспокойная, «бродяжья». Вот вместе и будем «бродяжить». И меньше беспокоиться за свою любовь. Вместе оно и вернее, и спокойнее, и счастливей! А у меня думка всю землю исходить. И свою… И вашу… По всей Сибири и тайге пройти с братушками, поискать земных кладов. Много болгарских и советских геологов заодно работают. Почему же и мне не выпадет такое счастье?!

У Константина есть впереди время, чтобы «всю землю исходить», а может быть, и переменить свои взгляды на любовь. Но сейчас он твердо стоит на своем. И бай Костадин всецело одобряет его линию… Я сдаюсь!

* * *

Мы прощаемся. Бай Костадин, зная склонность молодежи к романтике и полагаясь на опыт нашего проводника Димитра, не возражает против ночного путешествия: стрелка барометра пристыла к шкале делений на «ясно».

Трудный участок пути мы преодолеваем до сумерек.

…Впереди идут шестеро. Я седьмой. За мною двое. Над нами бархатно-черное небо.

Никогда в жизни такого неба я еще не видел. Оно было густо устлано градом звезд. Не дробным, не мелким… А таким, какой нередко выпадает на Балканах: градина — в яблоко!

С левой руки, на вершине Мальовица, затеплились звездочки в окнах хижины. Я не знаю того альпиниста, который лежал там, вгрызшись в гранит, на краю пропасти, но воображение рисует лицо мужественного болгарина, отважного сына народа, родившего миру Василя Левского, Христо Ботева, Димитра Благоева, Георгия Димитрова. Передо мною ясно встает картина новогодней бури и пробиравшихся сквозь нее бая Костадина, Константина и таких же, как они, бесстрашных спасателей. И я думаю о том, что хороший человек подобен звезде и что звезд на земле наверняка больше, чем на небе.

Чудесные звезды над Рилой!

1960 г.

Гордый внук славян

Море думало свою думу. Думало и пело. Пело о том, что нет на свете стихии могущественнее и свободней, чем оно. И была в его симфонии-песне еще одна музыкальная фраза. Я ее чувствовал и слышал явственно, словно оклик своего имени где-то на далеком, чужом берегу… Я слышал музыку и слова:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

А на каменисто-песчаном обрыве, у самого моря, весело шумел вековой лес, словно бы приветствуя с добрым утром «племя младое, незнакомое»…

Был утренний час. В дымчатой дали на волнах колыхались рыбачьи шаланды. В порт спешили люди в рабочих спецовках. Они были заняты своими мыслями, своими заботами, и, наверное, не слышали ни песни моря, ни шума леса.

Из глубины аллеи к морю вышли двое. Юноша и девушка. Им вдвоем — три с половиной, от силы четыре десятка весен… Само счастье лучилось в их глазах. Они молчали, ничего не видя и не примечая вокруг, и думали свою думу — о любви. Любовь была для них и морем, и берегом, и лесом, и песней!

На полянке под пологом замысловато пестрой тени, которая падала от кроны старого дуба, юноша и девушка остановились. Нет, не «патриарх лесов» прервал их немую песню любви. Они застыли, очарованные, перед памятником Пушкину. Никто из них не обронил ни слова. Но мне показалось, что они, как и я, слышат в величественной симфонии моря и леса пушкинские мотивы. Великий поэт так вдохновенно и так правдиво живописал природу, как будто говорил ее языком!

Я долго стою у изваяния «того, кто русской стал судьбой». Я радуюсь встрече с великим соотечественником на болгарском берегу. При жизни своей ему не привелось посетить эти места. Но песня его, обходя моря и земли, глаголом жгла сердца и южных славян.

Жгла и жжет!.. Двое молодых застыли перед памятником в трепетном благоговении. Они молчат… Наконец девушка нарушает тишину. До моего слуха доносится ее рокочущий, гортанный голос:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Она декламирует по-русски, хотя твердый болгарский акцент окрашивает каждое слово, вылетающее из ее уст. И тем милее слышать из этих уст пророческие стихи родного поэта!

Четко отсекая стопы ямба, с тем же твердым акцентом, в такт девушке читает юноша. Их голоса берут «полную октаву» на строфе:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.