Большая судьба

— При Центральном совете профсоюзов существует у нас комиссия по рационализации и изобретательству, членом которой я состою. По заведенному порядку каждый из нас дважды в месяц принимает посетителей. Как-то во время моего дежурства заходит корреспондент одного западноевропейского агентства. Откуда-то имя мое узнал. Спрашивает: «Не можете ли, господин Димитров, мне сказать, сколько в вашей стране насчитывается рационализаторов и изобретателей?» «Могу, — отвечаю. — Столько же, сколько у нас рабочих!» «Извините, — говорит, — очевидно, я вас не понял». «Вам это, — говорю, извиняясь, в свою очередь, — мудрено и понять. Однако я постараюсь объяснить популярно. В вашей стране хозяин завода заинтересован, чтобы его предприятие работало на базе современной техники и было прибыльным?». «Безусловно, заинтересован!» «И у нас тоже. Разница же между нами в том, что на ваших заводах хозяин — капиталист, а на наших хозяева — рабочие. Он один печется о техническом прогрессе, а мы всем классом. Отсюда и вывод! Я тоже работал в свое время на капиталиста. Предложил по молодости одну рационализацию. Он внедрил ее и сунул мне в зубы десятку за „старание“. Сам же нажил на моем рационализаторском предложении десять тысяч левов. После этого у меня отпала охота что-либо изобретать. Рождались в голове мысли об усовершенствовании той или другой части локомотива, но хозяину я уж не говорил… А сейчас!..»

Придвинув альбом, Димитров открыл новую страницу. На ней скупыми, но высокими и душевными словами выражалась благодарность дирекции завода замечательному мастеру-рационализатору.

— Нет, я не преувеличил, когда сказал корреспонденту, что в социалистической Болгарии рационализаторство и изобретательство превратились в массовое движение. Возьмите хотя бы наш завод. Осенью и зимою мы обсуждали несколько раз свои возможности выполнения задания пятилетки в сокращенные сроки. Думали всем коллективом. Каждый рабочий высказался. Не в общих выражениях, а конкретно, что́ и как он предлагает сделать на своем участке, в цехе или в заводском масштабе. И что же вы думаете?.. В комиссию по рассмотрению рационализаторских предложений поступило заявок в два с половиной раза больше, чем на нашем заводе рабочих! Такая же картина с небольшими нюансами и на других предприятиях. Люди работают с вдохновением, потому что все, что они делают, — это для общей пользы!

…Перевернута последняя страница альбома, «послужного списка» активного строителя социализма, возрожденного к труду и творчеству могущественными силами нового общества. И каждая такая страница отливается словом или строкой в новой истории Болгарии!

1959 г.

Сердце поет

Дивный августовский вечер. Серебряной чешуей зыбится море. Вдали мерцают огни Одессы. Они как звезды. И кажется, что эти огни достигают звездного шатра.

На рейде большой корабль. Палуба усыпана матросами. В безмолвной полутьме с бака несутся трепетные звуки рояля. Звучит мелодия песни. Она пенится волной. И парни в бескозырках думают о чем-то дорогом… Вдруг над волною чайкой взмывает голос. Чистый, звонкий, могучий, свободный, гордый… Меркнут звезды, огни, серебряная зыбь моря!.. Нет, все светится, как и светилось. Но матрос ничего не видит. Песня затуманила ему глаза, заколдовала его слух, взяла за сердце. Казалось, голос певца заполнил весь мир. Не одна чудная его красота покорила матроса, а что-то еще, такое понятное, такое близкое, что кажется частью самого себя. И когда наступила тишина и матрос увидел звезды, он сказал: «Этот голос под стать самому морю. Где же он мог родиться?»

* * *

Глинобитная лачуга. Она чем-то напоминала рыбачью шхуну, выброшенную штормом на каменистый утес. Извилистая и узкая тропинка от нее круто сползала к морю.

Каждое утро отец Тодора, Коста, спускался по этой тропинке вниз, к порту. Тодор, стоя на обрыве, глазами провожал отца до тех пор, пока его кряжистая фигура, уменьшаясь, смешивалась с серой, кишащей, словно муравейник, толпою.

Отец работал грузчиком в порту Варна. По двенадцати часов в сутки таскал он на спине чувалы, тюки, ящики, бочки такой тяжести, какая была впору ломовой лошади. А денег платили, как попросту выражались в порту, на «собачью жизнь»: их с трудом хватало, чтобы прокормить семью в пять ртов хлебом и фасолью.