Большая судьба

«И зачем только понадобился ему Петербург-столица, — горько думал он. — Что в нем хорошего?»

Всю свою жизнь Швецов привык думать, что из столицы приезжали только чиновники. Никакого дела им не было до работных! Аносов был первый, кто так хорошо понимал простой народ и вместе с ним в поте лица своего трудился.

«Это наш кремешок! Правдивая душа», — подумал сталевар и прошептал:

— Вернись, дорогой! Без тебя завод опустел!

Над горами сгущались сумерки. Размытая дождями дорога становилась опасной. Вглядываясь в придорожную бездну, старик подумал:

«Впотьмах, того и гляди, со скалы сверзишься. В умет,[16] на полати пора!»

Он осторожно добрался до перепутья. В оконце постоялого двора заманчиво мелькал огонек. За дорогу изрядно порастрясло, и Николай Николаевич не прочь был растянуться на теплых полатях и вздремнуть. Он распряг коней, отвел в сарай и задал им овса. Затем степенно вошел в избу, истово перекрестился и поклонился народу. Большая и неуютная горница слабо освещалась лучиной. В синем табачном дыму у стола сидели и толпились постояльцы — самый разнообразный люд: приказчики с уральских заводов, военные приемщики оружия, сибирские купцы, скупщики краденого золота и, кто знает, может, и беглые удальцы. Слева в полумраке — широкие полати, сплошь забитые человеческими телами: отдыхали возчики, ямщики — все, кто пораньше поспел к ночлегу. Плешивый, с плутоватыми глазами хозяин двора предложил Швецову забраться на печь. О лучшем старик и не мечтал. Кряхтя, он улегся на теплые кирпичи. Приятный жар иголками покалывал тело. Ох, как хорошо лежать в тепле и прислушиваться в полумраке к завыванию ветра за окном! Под Златоустом прошли проливные осенние дожди, и теперь в горах бушевали речонки и падуны. Шум взбешенных вод доносился в избу, и отдыхающему Швецову казалось, что он находится на мельнице. Осенний вечер долог, и, как всегда, чтобы скоротать его, заезжие люди сбились в кружок и вели бесконечные разговоры. Среди коренастых, угрюмых с виду уральцев сталевар заметил чернявого, с большим носом юркого человечка, который на всё откликался, обо всем знал и, разговаривая, отчаянно жестикулировал.

— Кто сей вертлявка? — спросил у соседа старик.

— Прах его знает! По морде определяю — не русский. Купец не купец, торопится в Златоуст, а сам плетет нивесть что. За умного себя выдает. Ты только послушай, что за нелепицу плетет окаянец! — собеседник положил на ладонь большую голову и стал слушать. Заинтересовался и Швецов.

Чернявый с азартом говорил:

— Вы всё расхваливаете аносовский булат, но вы же не видели лучшего! На свете есть толедские, дамасские клинки! Вот это клинки! Что Аносов?

— Врешь! — сердито проворчал на печи сталевар, но никто его не услышал. — Врешь, балаболка!

Говорун не унимался, он презрительно выпятил толстые губы и продолжал:

— «Диво, диво!» Какое это диво? Откуда оно бралось? Не тут, на Урале, в паршивом городишке родилось…

— Сам ты паршивец! — злобно прошептал Швецов и навострил уши.

— Известно вам, что Аносов за этим чудом ходил на Восток? Слыхали? увлекаясь, рассказывал чернявый.

— То впервые слышим! — вставил свое слово сибирский купец. — Это что еще за байка?

— Это не байка. Сам знаю, как Аносов отыскал свое диво. Вы только послушайте!

Постояльцы насторожились.

— Перво-наперво, — начал свой рассказ чернявый, — он-таки ушел в Орду и там два года бродил среди киргиз, искал редкие клинки. Но там булата не делают; зато маленькая забавная история приключилась с ним. Слушайте! На одном степном озере Аносов и два его друга башкира встретили кибитку бая. Известно, как живет бай! Столько коней, столько коней, — табуны! В байском становище — семь дымов, семь юрт, в шести юртах по жене. Ой, богат бай! Стар князь, семьдесят пять годов ему, в бороде иней, а глаза совсем молодые…

— Вроде твоих, — усмехнулся купец.

Рассказчик глазом не моргнул, согласился охотно:

— Пусть будут вроде моих, — и продолжал: — И вот этот бай сидел на подушках, и к нему вошел Аносов. Башкиры рассказали баю, что русский полковник богат, ой, как богат! За жирным пловом хозяин похвалился перед гостями своим булатным клинком. Охмелевший от кумыса старик взмахнул им с него струился синеватый блеск. Без сомнения, это был булат. Что мог думать теперь Аносов? Может, он думал, сколько людей держали этот клинок или сколько крови пролилось в свое время на эти синеватые узоры? Бай осторожно, очень осторожно, провел пальцами по граням и сказал Аносову: «Клинок этот сделал арабский мастер Абдурахман. Этот булат, да простит мне Аллах, густо полит кровью. Мой дед заколол им двух неверных жен, — обычай наш таков: кто опозорит постель мужа, той смерть. Этот клинок переходит из поколения в поколение, и почти каждое из них обагрило его кровью…» «Бесценен твой клинок», — похвалил гость. «Твоя правда. Видит Аллах, не вру! — согласился хозяин. — Он оплачен табуном скакунов, и словно заклятье легло, когда клинок ушел из юрты: в зиму пришла гололедь и табуны полегли в степи, не добыв корма…»

Рассказ захватил всех. Даже Швецов, и тот хмыкнул носом: