Большая судьба

…В солнечный день царь отбыл дальше. В поклаже везли золотой самородок и подарки — лучшие златоустовские клинки. За царским поездом на рысистом коне ехал Лучкин, обряженный в синий казакин. В сторонке от дороги стояли мать Лучкина, его сестры и горько плакали. Не радовала их царская милость: подсказывало сердце, что богатырь их никогда не вернется на родной Урал.

Как только из глаз провожающих скрылся царский поезд, на заводскую плотину в Златоусте въехали дроги, груженные лозой. На площадь заботливо выставили на время припрятанные козлы. Возле них понуро стояли осужденные к наказанию.

В острожке командир инвалидной команды убирал увядшие березки:

— Будет, настоялись! Завяли от всей кутерьмы!..

Всё пошло по-старому. Только страдавший одышкой Татаринов любил пройтись по заводу, выставив грудь, на которой красовался орден святой Анны…

Глава восьмая ДЕКАБРИСТЫ ПРОХОДИЛИ УРАЛОМ…

До Златоуста дошли глухие слухи о восстании декабристов на Сенатской площади, которым началось воцарение императора Николая I. По его указу 14 декабря 1825 года из пушек расстреляли солдат, приведенных на площадь вождями восстания. Неподалеку строился Исаакиевский собор, и рабочие приняли участие в героической борьбе декабристов. Царь не пощадил ни рабочих, ни жителей столицы, собравшихся на Сенатскую площадь. Многие пали под картечью. Вожди восстания были схвачены и заточены в каменные темницы Петропавловской крепости. Спустя три недели, 3 января 1826 года, на юге страны у деревни Ковалевки отряд николаевского генерала Гейсмара из пушек расстрелял восставший Черниговский полк. Восстание против деспотизма монархии было жестоко подавлено, и началась не менее жестокая расправа.

25 июля 1826 года руководителей декабрьского восстания повесили на Трубецком бастионе. Солдат-декабристов прогоняли по двенадцать раз через строй в тысячу человек и шпицрутенами забивали на смерть. Сотни декабристов были приговорены к каторжным работам в рудниках Восточной Сибири. Лишь незначительную часть из них под строгим конвоем провезли на почтовых, а большинство осужденных отправляли на каторгу из Петербурга и Киева пешком, в цепях, вместе с толпой убийц и разбойников. В зимнюю стужу и в летний зной шли они, больные и слабые, голодные и оборванные, гремя кандалами. Они брели в течение девяти месяцев, подвергаясь оскорблениям и жестокостям со стороны особой стражи, приставленной начальником царской охранки Бенкендорфом.

Партии осужденных проходили через Урал, и, как ни оберегали царские жандармы тайну, окружавшую декабристов, народ узнавал и передавал из уст в уста правду о них. От проезжих горных чиновников Аносов услышал о трагедии на Сенатской площади. Сердце его болезненно сжалось. Не так давно он с упоением читал стихи Кондратия Рылеева, а теперь за одно только знакомство с книгой этого пламенного поэта грозило самое суровое наказание. Однако по всему Уралу народ бесстрашно распевал любимого «Ермака», не зная того, что песню сложил казненный декабрист. Она была проста, сердечна, напоена любовью к народному герою и так пришлась по душе простому русскому человеку, что казалась рожденной самим народом. Люди передавали, что когда декабристы проходили по сибирскому тракту через одно горное селение, они неожиданно услышали знакомый мотив. Поселяне с косами и граблями через плечо возвращались с покоса. Завидев кандальников, они обнажили головы и запели «Ермака».

Молва о декабристах далеко опередила их шествие. Аносов мечтал хоть издали взглянуть на этих мужественных, бесстрашных людей, поднявших голос протеста против царского самовластия. И то, о чем мечтал Павел Петрович, внезапно сбылось.

Вместе с Евлашкой они на дрожках приближались к перевалу, на котором высился грузный каменный столб: здесь сходились Европа и Азия. Безразлично сидевший в полудреме старик вдруг встрепенулся и показал Аносову на дорогу:

— Гляди-ка, Петрович, горемычных по каторжной гонят!

И впрямь, у каменного обелиска копошилась партия кандальников. Многие расположились тут же на земле, устало протянув натруженные ноги. Некоторые бродили у столба, оглядывая величественные вершины Таганая и окрестных сопок. Неподалеку находились жандармы; солнце отсвечивало на остриях штыков.

Караульные не заметили, что подкатили дрожки и усталая лошадь остановилась за обелиском. Евлашка проворно соскочил с сиденья и, оглядываясь, подошел к ближнему арестанту. Это был юноша с пронзительными глазами и черным пушком на губе. В осанке и в поведении кандальника проглядывали благородство и независимость, — черты, сразу покорившие Аносова.

«Это они!» — сообразил Павел Петрович и, не слезая с дрожек, чтобы не привлечь внимания конвоиров, быстро оглядел партию. Пыльные, исхудалые, они, казалось, не обратили внимания на проезжих. Вот в тени обелиска сидит с раскинутыми ногами высокий, голубоглазый, с русыми усами, загорелый до черноты арестант. Его товарищ по несчастью, склонившись к ногам, перевязывает кандалы обрывками рубахи. Голубоглазый морщится от боли.