Большая судьба

Аносов затаил дыхание. Не видя сенатора, он уже ненавидел его до глубины души. Снова на несколько минут наступило молчание, которое казалось очень тягостным.

— Что вас побудило присоединиться к заговорщикам? — заговорил сенатор, и его голос повысился. — Как вы смели поднять руку на обожаемого всеми монарха?

Тот, кто сейчас говорил о своих ранах, внезапно ответил решительно:

— Нашей единственной целью было приобретение свободы!

— Свободы! — вскричал, перебивая осужденного, Куракин. — Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина! Какой еще большей свободы может желать он?

— Вы забываете о народе, о России! — настойчиво ответил осужденный.

— Уведите его! — не сдерживаясь, выкрикнул сенатор.

Топая сапогами, вошли жандармы. Аносов потихоньку выбрался из своей комнаты и ушел на завод, где пробыл до вечера.

Всё же ему пришлось встретиться с сенатором, пожелавшим поблагодарить его за гостеприимство. Сумрачный Аносов тяжелой походкой вошел в свой кабинет. Навстречу ему поднялся высокий, статный мужчина лет за сорок. Черные густые бакенбарды обрамляли его холеное лицо. На большой покатый лоб, завиваясь, спускалась черная прядь волос. Со светской сдержанностью он протянул руку горному инженеру:

— Рад вас видеть и благодарить.

Раздушенный и напомаженный сенатор поправил прическу, разгладил пышные бакенбарды и устало опустился в кресло.

— Я душевно истерзан своей миссией! — рисуясь, сказал он Аносову, пытливо разглядывая его.

Павел Петрович скромно уселся напротив и молча склонил голову. В кабинете стояла тишина, потрескивали свечи. Лицо сенатора при их свете казалось желтым.

— Вы видели их? — спросил Куракин.

Павел Петрович признался:

— Да, я видел их, ваше сиятельство.

Сенатор нахмурился, глаза стали колючими.

— Сожалею весьма, что вы видели сих несчастных, — с холодным равнодушием продолжал он. — Однако они сами уничтожают всякое благорасположение к ним. Подумайте, среди них нет ни одного раскаявшегося в своих поступках! Вот только что у меня побывал бывший прапорщик Мозалевский, совсем еще молодой человек, лет двадцати. Видимо, природа не наделила его большой чувствительностью. Он из числа тех, кто не раскаялся и безразличен к своей участи…

Аносов терпеливо слушал, на лице его читалась скорбь, которую сенатор истолковал по-своему и сказал:

— Я напомнил ему о престарелых родителях и спросил, не чувствует ли он угрызения совести или страха, что они могут умереть от тоски. И что же? Он глубоко вздохнул и сказал только: «Да, я, должно быть, убил их». Вот и все!

Кровь прилила к лицу Аносова, он поднялся и сказал смело:

— Нет, ваше сиятельство, они не безразличны к своей судьбе. Они любят свою отчизну, я сам видел, как, прощаясь на перевале с Россией, они взяли по горсти родной земли. Они безусловно честные люди!

Сенатор встал, сурово перебив Аносова:

— Простите, я отказываюсь понимать вас. Может быть, сказывается моя усталость, — он преувеличенно вежливо поклонился горному офицеру: — Желаю вам спокойной ночи…

Ранним утром декабристов угнали по скорбному сибирскому тракту. Сенатор Куракин тоже отбыл, не попрощавшись с хозяином домика. Аносов уселся за стол и, чтобы забыться, занялся вычерчиванием геологической карты. Через раскрытое окно виднелось серое небо. Павел Петрович работал с увлечением. Неслышно к окну подошел дед Евлашка и закашлялся. Аносов вздрогнул и поднял глаза.

— Ты что? — спросил он беспокойно старика.

— Угнали бедолаг! — сокрушенно прошептал дед. — И аспид уехал! Помолчав, Евлашка вдруг спросил: — А что, Петрович, будет ли польза от сего русскому народу? Я так думаю, непременно будет!

— Ты это о чем? — как бы не понимая его мысли, спросил Аносов.

— О том самом! — загадочно отозвался дед. — Ну, бывайте здоровы, работайте, а я поплетусь! — он вздохнул и побрел со двора.

Аносову всё еще мерещился звон кандалов, окрики конвойных.

«Будет, непременно будет польза! Каждое семя даст свой всход!» подумал он, и на сердце его немного полегчало…

Глава девятая И ПТИЦА ВЬЕТ ГНЕЗДО

Павел Петрович затосковал мучительно, тяжело: единственный родной человек на свете, дед Сабакин, умер. С Камско-Воткинских заводов пришло запоздалое письмо, когда старик уже лежал в могиле. Знакомые писали, что в последние минуты он вспоминал внука, метался и хотел его видеть.

«Он мог подумать, что я неблагодарный, забыл его!» — казнил себя тревожными мыслями Аносов.

Чтобы хоть немного отвести душу, он взял отпуск и отправился в места, где прошло детство. В пути он слегка забылся, но вот блеснули воды Камы, показались строения знакомого завода, и сердце снова болезненно сжалось. Завод выглядел серым, обветшалым, и старый дом, в котором Павел Петрович жил с братьями, теперь покосился; стёкла в окнах от древности отливали радужными затеками. Вот и скрипучее ветхое крылечко, на ступеньках которого бывало сидел дедушка. И, странное дело, как будто ничего не случилось: из-за угла вышел бодрой походкой седенький старичок.

— Павлушенька! — вдруг обрадованно закричал он.