Большая судьба

А Евлашка уже очутился рядом о чернявеньким и проворно сунул ему в руку горбушку хлеба. Не менее ловко отсыпал он на ладонь кандальника горсть махорки. Лицо юноши просияло от радости.

— Спасибо, добрый человек! — прошептал он.

Крадущейся охотничьей походкой старик потянулся вперед, но тут раздался сердитый окрик.

— Эй, кто такие? Подальше! — властно закричал поднявший голову жандарм. Он быстро вскочил и, подбежав к Евлашке, толкнул его в грудь. Пошел, пошел прочь, а то самого в кандалы закую! — пригрозил он. Заметив Аносова в форме горного офицера, конвойный сказал: — Возьмите, ваше благородие, слугу и живей уезжайте с богом! С нашими подопечными запрещено разговаривать! — жандарм хмуро посмотрел на Павла Петровича.

Евлашка не угомонился; он бесстрашно глянул на конвоира:

— Эх, червивая твоя душа, жалости у тебя к несчастному нет! укоризненно сказал старик. — Сам господь бог повелел горемычным милостыньку подавать, а ты!.. Неужто жандарм выше бога?

Лицо конвоира стало багровым, он сердито уставил в Евлашку штык.

— Прочь, а то на месте уложу! Вста-ва-а-й! — закричал он кандальникам.

Арестанты нехотя стали подниматься и строиться попарно. Аносов с волнением еще раз взглянул на несчастных, среди которых находились люди разного возраста. Измученные, усталые, они оживились, разглядывая Евлашку. Недовольный и хмурый, старик подошел к дрожкам, проворно уселся рядом с Аносовым:

— Поехали, Павел Петрович, пока и впрямь не обидели. С жандармом шутить опасно!

Он погнал коня, и вскоре каменный обелиск и партия кандальников остались позади. Евлашка еще раз оглянулся и обронил:

— Гляди-ка, по горсти землицы берут! Чтут стародавний русский обычай…

Вдали показался Златоуст. Евлашка скинул шапку, взглянул на небо и сказал со вздохом:

— Эх, парит ноне сильно! Разреши, Петрович, душу отвести — песню спеть!

— Ну что ж, спой! — согласился Аносов и по лицу старого горщика догадался, что у того тяжело на душе.

Евлашка встрепенулся и запел:

Трактовая большая дорога
Да сибирский большой тракт,
По тебе вели, дорога,
Арестантов в кандалах.

Они падали на землю:

«Дай немного отдохнуть.
Кандалами сжаты ноги,
Нету хуже этих мук…»

— Это ты про них поёшь? — спросил Аносов.

Старик кивнул, глаза его затуманились тоской. Со щемящей грустью он продолжал:

«Вас за что же, арестанты?»,
Их спросили старики.
«Нас на каторгу сослали
За народ, за мятежи… Эх-х!..»

Евлашка глубоко вздохнул и пожаловался:

— Эх и доля! И день за днем, шаг за шагом шли в сибирскую сторонку! Вот они, горемычные…

Аносов молчал. На сердце было тяжело. Он ниже склонил голову. Так молча и доехали до Златоуста.

Не знал Павел Петрович, что на квартире его подстерегает новая неожиданность. Одна из комнат его домика в отсутствие хозяина была предоставлена под временное жилье проезжавшему в Тобольск сенатору Борису Алексеевичу Куракину, которому Бенкендорфом вменялось в обязанность следить за декабристами во время их следования на каторгу из Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей. Раздосадованный предстоящей встречей, Аносов не спешил показаться на глаза Куракину. Сенатор разместился в кабинете, из которого открывался вид на Уреньгиньские горы, и весь день расхаживал из угла в угол. Через тонкую стенку в комнату Аносова доносились ритмичные шаги и приглушенный голос: Куракин про себя что-то напевал.

На горы давно опустился синий вечер. Утомленный Павел Петрович устроился в походной постели и, тревожимый думами, долго не мог уснуть.

Утром его разбудили громкий говор и шаги в кабинете. Аносов становился невольным свидетелем встречи декабристов с Куракиным. Он выглянул в окно и увидел у крыльца своей квартиры часовых. Осужденных поочередно вводили к сенатору.

Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:

— Бестужев, осужденный по известному вам делу…

Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:

— Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?

Послышался твердый ответ:

— Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только…

Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:

— Чего же ты хочешь?

— Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги «в переверт». При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить…

— Я здесь ни при чем! — отозвался сенатор. — Что я могу поделать?

— Ваше сиятельство, прикажите меня заковать как следует. Раны очень болезненны…

— Извините, я этого сделать не могу! — раздался вежливый, но бездушный ответ…