Большая вода

Обыск длился века. Будь я проклят, несколько веков. Она все пересмотрела, перевернула все кровати, перетрясла все, что только можно. Когда не нашла ничего, ее охватила еще большая злость, она скомандовала налево кругом, в умывалку. Втиснула всех девочек в умывалку и приказала им раздеться догола. Мама дорогая, раздеться догола. В умывальне было, как в землянке, настоящий ледник. Невыносимо холодно и зимой и летом. Там никто надолго не задерживался, чтобы не заболеть какой-нибудь гадостью. В целом доме не было места хуже.

Будь я проклят, девочки послушно разделись. А Оливера Срезоска без слов собрала одежки и удалилась, оставив их запертыми.

— Как надумаете сознаться, — сказала она, — выпущу.

Потом, как ни в чем не бывало, явно успокоившись, она повернула ключ в замке на один, два, три оборота.

Наверняка вы скажете, что это невозможно, может быть, даже рассмеетесь, иногда я и сам думаю, и, конечно, не только я, что это был сон, дурной, нереальный сон, померещилось. Придется поверить, приятель, клянусь, разве не происходит на самом деле казалось бы совсем невозможное, во что и верить не хочется?

В тот день мы, как приклеенные, оставались у стены, как будто для того, чтобы на всех разделить холод, терзавший сердца наших девочек. Господи, как все это нас мучило, томило, казалось непредставимым, невозможным. Некоторые еще весной кашляли кровью. Вера Николоска, Босилка Кочоска — балеринка, Крстинка Китаноска, Даница Стояноска — артисточка, Родна Трендафилоска… Будь я проклят, они уже были на учете в туберкулезном диспансере.

Где теперь они, наши девочки, наша красота, где их светлые взгляды, прекрасные нежные глаза, их маленькие груди — что с нами, где мы, где мы все, сон это или явь? Будь я проклят, что случилось с Большой водой?

Потом нашлись и трусы. На кухне их порвали на тряпки…

Второй случай был более общего характера и не закончился принятием внутридомовых мер. Он развернулся, так сказать, и в политическом плане. А сначала нам было чертовски смешно и весело. Будь я проклят, весело. Мы смеялись до упаду, вот была потеха, обхохочешься. Какой-то умник неизвестно каким образом забрался в комнату товарища Оливеры Срезоской и, вот цирк, взял да и раскрасил генералиссимусу левый ус белой краской и еще чего-то намалевал на лице. Господи Боже, как больно пришлось молодому и чистому сердцу товарища Оливеры Срезоской. Подумать только, именно у нее такое случилось с дорогим ее сердцу, бесценным, ненаглядным, милым, светлым, пресветлым ликом. Видели бы вы ее тогда, будь я проклят, слышали бы. Такой крик вырвался у нее из груди, как будто у нее отец умер или кто самый любимый. Она вскрикнула и тут же от волнения рухнула на пол. Никто не знал, в чем дело; все дураками прикинулись. Что, сучка, не нравится, перешептывались дети. А она билась на полу, как зарезанная курица. Будь я проклят, едва сахарной водой отпоили. Ее молодая жизнь висела на волоске, даже папочка перепугался, клянусь, стал ласково ее подбадривать, приводить в чувство. Дул ей в лицо, нежно говорил:

— Товарищ Оливера Срезоска, — с такой жалостью и состраданием он ее звал, шептал ей, — подыми голову, душечка, без тебя осиротеет общее дело, не умирай, не умирай, дорогой товарищ, не сдавайся в цветущем полете юности, не печаль своих соратников по общему делу, соберись, как раньше, с силами, встань смело, — будь я проклят, папочка прямо пел, слова текли потоком, он говорил стихами, как поэт.

— Очнись, товарищ Оливера Срезоска, сестра наша, — будили ее и несчастные девочки со слезами на глазах, будь я проклят, они и вправду расплакались, от всего сердца молились за здоровье Оливеры Срезоской. — Очнись, очнись, товарищ Оливера Срезоска, очень нам без тебя будет плохо и тяжело, — сокрушались бедные девочки.

Их плач, кажется, ее и разбудил в конце концов. Она открыла страшный, налитый кровью левый глаз и пробормотала:

— Преступление! Вскрикнула и опять лишилась чувств. Очевидно, волнение не шло ей на пользу. Будь я проклят, она долго оставалась в смутном полуобморочном состоянии, только очнется, и опять падает без сознания, бредит. Раз даже запела в полусне, очень мучилась, душа у нее болела.

Случай, как потом оказалось, был поистине очень сложным и серьезным, более того, тонким и деликатным. И не потому, что речь шла о молодой жизни, нет, само дело, будь я проклят, само дело было нешуточное, тяжелее тысячи тонн. Расследование шло круглосуточно, одного за другим нас вызывали в канцелярию. Будь я проклят, по очереди, одного за другим. Всех без исключения, и нас, и персонал, и начальство со всеми учителями и воспитателями. Тут уж деваться было некуда, стало не до сна — на кого пало хоть малейшее подозрение, сам ли на себя его по глупости навлек, или пальцем кто показал, что начиналось, Боже мой! Всех просто трясло в те дни; все, от первого до последнего в доме были как больные.