Большая земля

— Вона как! Живи, живи, да не топни! Винтом верчусь день-деньской, мужик из кожи вылез, парня сгубили, сном его одевает… А на кого спину гнем? На кого? На чужих детей?

— Был бы хлеб, а поделить сумеем, — тихим густым басом вставил Климентий. — По братству! — спохватившись, торопливо добавил он.

— Детные на всех своих косопузых пайку получают, — лениво проговорила Ксюшка. — У меня вон уже и пятки раскололись, а все пайка одна.

— Жениху не с пятки тебя глядеть, — медлительно и насмешливо сказала Дарья Гончарова. — А на дите зачем обижаться? Дите как колос. Поднимется и тебя же накормит. Эх ты, злая душа!

— Гляди, как бы я из тебя сок не выжала, — совсем уж дерзко процедила Ксюшка.

Дарья тяжело задышала и поднялась.

— Ну, девка, маком бы тебе сидеть до седого волоса!

Кузнечиха тоже вскочила. В яростном любопытстве она повертывала голову то к девке, то к Дарье. Когда те смолкли, кузнечиха сорвала с себя платок и всплеснула руками:

— Пропадем, бабоньки! К смерти предаемся! Вши в голову клюнулись!

— Цыц, баба! — вдруг рявкнул кузнец.

Он стал подыматься из-за стола, грозно выставив одно плечо. Кузнечиха так и села с раскрытым ртом. В тот же момент ее настиг ясный и твердый Авдотьин взгляд. Кузнечиха поперхнулась и стыдливо прикрыла платком лохматую голову.

Авдотья сказала своим сильным и ровным голосом:

— Погневались — сердце повытрясли. Без этого нельзя. В народе как в туче: в грозу все наружу выходит.

Кузнец тем временем поднялся над столом, огромные его кулаки сжались, сумрачное лицо напряженно застыло, как у немого, который не может выговорить желанное слово.

— Ребята!.. Работать надо… ребята! — наконец слабо крикнул он и одним боком опустился на скамью.

— И я говорю, — радостно поддакнул Дилиган, но тут же смущенно замолк.

Николай сидел, поглаживая светлые спутанные волосы.

— Я под крылом никого не держу, — тихо сказал он. — Все работают равно. Паек на душу даем, по уставу. А с орловскими обождем дружбу вести.

Авдотья бережно, обеими руками, взяла оставшуюся краюшку хлеба, обернула ее чистым полотенцем и принялась складывать ложки. Эти обычные, мирные движения как бы разрядили общую напряженность. Николай выпрямился и заговорил свободнее:

— Чего шумим? В страдное-то время! На своей полосе, бывало, чихнуть лишний раз боишься, за каждой минутой гонишься!

— Это так… Это верно! — смущенно подтвердили мужики.

— Траву снимем, урожай соберем, тогда кулаками помашем, — совсем резко закончил Николай. — Отдыхать надо, завтра по заре всех подыму.

Люди встали из-за стола и молча побрели по домам. Николай и Авдотья ушли последними.

— Розные мы все, матушка, — с глухой горечью высказал Николай тайную и настойчивую свою мысль.

— Розные, — согласилась Авдотья.

Но голос ее прозвучал так спокойно, что Николай замолчал и, удивляясь, подумал: «Может, она больше всех нас знает».

Глава шестая

В коммуне положено было Авдотье печь хлебы, стряпать и присматривать за детьми.

— Мастерица ты на хлебы-то, — сказали ей бабы. — В поле народу и без тебя хватит.

— Ну что же, домовницей стану, сидидомицей, — серьезно ответила Авдотья. — Дети у меня ухоженные будут.

Она протерла мочалкой бревенчатые стены кухни, побелила печь, выскоблила столы, поставила лари с мукой, и скоро в кухне установился тот чистый, домовитый запах, что так любят старики и дети.

Жизнь в коммуне постепенно входила в колею. На рассвете вслед за Авдотьей поднимался Николай. Он шел прихрамывая по усадьбе, стучал в окна и коротко покрикивал:

— Эй! Эй!

Коммунары, сонно перекликаясь, собирались у крайнего дома, выводили понурых лошадей. Бабы, позевывая, уходили к Старице, на огород. Дунька распахивала резные ворота и выгоняла коров и телят, заставляя их, по молодой своей нетерпеливости, бежать рысью.

Приходили мужики. Николай, Дилиган и Гончаров садились на лошадей и трогались, дремотно покачивались. А Дунька и угрюмый Климентий молча шагали сзади.

Вслед за тем пробегал легкой рысцой чернолицый кузнец. Сзади, на порядочном от него расстоянии, валко и неспоро плелся кузнечонок.

Усадьба становилась пустынной. В этот безмолвный час Авдотья ходила на озеро за хворостом. Там ей все было любо. Вода была так тиха, что в ней недвижно стояли опрокинутые тополя. Где-то в бездонной глубине смутно дрожали рассветные облака. Иной раз Авдотье слышалось короткое пение птицы, похожее на возглас удивления.

— Гляди, удивляйся, — говорила Авдотья птице. — Никогда сыта не будешь!..

Среди дня она выходила на крыльцо и из-под узкой ладошки глядела на степь. Сколько уж дней коммунары пахали и сеяли, а пашня все еще казалась малой заплатой. «Как муравьи, гору точат. Не поддается, матушка», — думала она. И мысль о больном Николае обжигала ее. На мгновение Авдотья опускала голову. Но быстро овладевала собой и, сурово поджав губы, говорила:

— Пусть на миру иссохнет. Одному в жизни колотиться совсем уж плохо.