Большая земля

Но и с этим смирился Дилиган, все вытерпел, смолчал незадачливый мужик, только с висков побелел да вроде пригнулся к земле. Теперь оставалось только дотянуть одинокую старость до тихого конца. Стоит ли на шестом десятке, на краю жизни, искать своей доли?..

Во дворе послышались чьи-то неторопливые шаги. Дверь открылась, в избу вошла закутанная Авдотья.

— Вижу, огонек, — глухо, сквозь шаль, сказала она. — Не спишь, значит.

Остролицая, сухощавая, прямая, она предстала перед Дилиганом как живое напоминание о далекой его молодости, о малой сиротке Дуньке, о коммуне.

— Проходи-ка, Дуня, — порывисто проговорил он и чуть было не прибавил: «Желанная моя гостья», да застеснялся и смолк.

Авдотья присела на скамью.

— Думаешь? — ласково спросила она, раскутывая шаль и словно догадываясь о его печали. — А ты помнишь, как мы с тобой жали рожь? Прошлым-то летом?

Это был памятный, единственный год, когда Авдотья решила покушать своего хлебушка и засеяла осьминник ржи, войдя в неоплатные долги за пахоту, за семена, за бороньбу. В жаркий летний день, когда белая от цветущего ковыля степь, казалось, кипела под прямыми лучами солнца, Авдотья вышла жать.

На соседней полоске работал Дилиган.

«Один?» — спросила она, сложив первый крест.

«Один, — ответил Дилиган и усмехнулся. — У них свое хозяйство».

Он говорил о зяте, стоя перед ней — высокий, слегка сгорбленный, а вокруг покачивалась и звенела рожь.

«Давай пожну с тобой!» — сказала Авдотья и, склонившись, захватила полную горсть колосьев.

«Ну ладно, а я тебе помогу», — согласился Дилиган и застенчиво потрогал пальцем зазубрины серпа.

Сейчас перед ним прошло это наполненное горечью воспоминание.

— Бобылями мы с тобой очутились, — с обидой проговорила Авдотья. — В коммуне-то трудно, а все-таки, Ваня, мы там, может, только и пожили.

— В коммуне? — задумчиво повторил Дилиган. — А сейчас вон опять, слышь…

— Я вот думаю, думаю… — мягко перебила его Авдотья. — Зачти-ка мне, Иван, коммунскую книжку, где про человека писано.

Дилиган удивленно поднял брови, потом молча кивнул и взгромоздился на лавку. Пошарил на божнице, за иконами, извлек желтую книжку, сдул с нее пыль и, склонившись к лампе, начал медленно читать:

— «Коммуна является средством уничтожения всякой эксплуатации человека человеком».

— «Человека человеком», — тихо повторила Авдотья. — Человек человеком унижен. Это что же?.. И нынче об этом ведь сказывали?

Она привстала и зябко повела плечами.

— Твое слово, Дуня, верное было на собрании.

— Так ведь это для людей я сказала. Сама-то бы рада, да стара стала, руки ни на чего не налегают. За сыном, верно, жить придется. Сулится приехать.

— Николя? — весь встрепенулся Дилиган. — Ты бы сразу сказала… Радость-то!

— Обожди еще, — улыбнулась Авдотья. — Не на пороге…

Внезапно в окно постучали.

Во дворе послышались глухие на морозе голоса, дверь в сенях заскрипела. Белые клубы холодного пара заволокли избу. Иван растерянно стиснул книжку в пятерне, потом спохватился и сунул ее за спину, на подоконник.

— Вот она где, Авдотья Логунова, — басовито сказал Степан Ремнев. При гнувшись, он вошел в низенькую дверь. — Здравствуй, тетя Дуня! Думаешь, забыл?

— Здравствуешь, — скупо отозвалась Авдотья. — Давно тебя не видала.

Со Степаном пришли молоденькая девушка-землеустроитель, Карасев и Павел Васильевич. Все уселись на лавке, только Павел Васильевич прислонился к косяку окна. Он то и дело обтирал маленькой круглой ладошкой обмерзшие усы.

Авдотья заволновалась, услышав, что эти люди долго искали ее среди ночи. Словно сквозь сон она слышала, как Ремнев бранился, выговаривая Карасеву за то, что тот не звал Авдотью на собрания бедноты. Даже плач Авдотьи над Кузьмой Бахаревым и ее песню на свадьбе сына вспомнил Степан.

— Понимать надо. У нее золотое слово всегда в припасе. Ведь это — агитатор!

Авдотья со спокойным достоинством сказала:

— Слово да песня мне отроду дадены. Слово слово родит, третье само бежит.

Девушка в распахнутой дошке разглядывала ее с откровенным и жадным любопытством.

— Как это у вас выходит? И голос такой… Наверно, вы хорошо поете?

Авдотья повернулась к ней. Лицо у девушки было розовое, широконькое, но на переносье и возле рта уже пролегли первые морщинки.

— Надолго ли к нам пожаловала?

— Завтра уеду на хутор Капусткин, оттуда работу на земле начнем.

Авдотья покачала головой:

— Молода ты, дочка, плечики твои тяжело не носили.

Дилиган сидел неподвижно над мигающей лампешкой, прижав широкую ладонь к груди: он еще не понимал, к чему клонят гости.

Ремнев, должно быть, высмотрел книжку на подоконнике и неожиданно сказал:

— А ну-ка, дай погляжу.

Дилиган робко протянул книжку.

— Да-а… Значит, живет она в вас, коммуна? Старая-то косточка заговорила? Вот только Карасева там не было.

— Я еще в парнишках бегал, — серьезно возразил Карасев.

Ремнев тихонько рассмеялся, а Дилиган поднял голову.

— Вот ведь в коммуне-то… пытали, да не вышло. Сколько тому годов!