Большая земля

Степан перелистывал устав коммуны, люди молчали, точно боясь ему помешать. Девушка-землеустроитель ощутила, с каким волнением эти люди вспоминали о коммуне. Сама она только смутно слышала, что когда-то неподалеку отсюда существовала коммуна.

— Ну что ж, — заговорил Ремнев, положив перед собой книжку. — Ты, дядя Иван, знаешь: суховей пожег поля, вот и упала коммуна. Но ведь то была попытка… первая. Мы тогда действовали, как отряд в разведке… И бедность была. Помните, кумачу на кофты вам привез? А может, поспешили мы тогда с коммуной. Шутка ли: не только общая земля, но и общий дом, и общий стол…

— А сейчас есть где-нибудь коммуны? — звонко спросила девушка.

— Есть. — Ремнев встретил требовательный, нетерпеливый взгляд Авдотьи и повторил: — Есть, Авдотья Егорьевна, кое-где уцелели. Но, похоже, не та дорога перед крестьянством лежит. Труд должен стать общим и земля — общей.

— Думаешь, весь народ на колхозы повернут? — не сразу спросила Авдотья.

— Несогласье идет вон какое, Степан Евлампьич, — тихонько вставил Дилиган.

— Ну, не все же несогласные, — возразил Ремнев и энергично мотнул чубатой головой. — Вон комсомольцы у вас завелись… Это уж много значит. Только, — он взглянул на Карасева, — организовать их надо покрепче. Пусть на остальных ребят, на беспартийных, влияют. Ты как считаешь: если, к примеру, Савелия Панкратова попробовать от отца к нам перетянуть?

Карасев с сомнением пожал плечами.

— Попробовать все-таки надо, — настойчиво повторил Ремнев и, помолчав, спросил: — А эта женщина с ребеночком? Ну, которую Анисим Поветьев оборвал, когда она слово вставила, кто она?

— Сноха она поветьевская, Надеждой зовут, — ответила за Карасева Авдотья.

— Интересное было ее слово, — задумчиво протянул Ремнев. — Как Анисим-то на нее зарычал! Спорят они, что ли, в доме?

По тому, как все вдруг замолчали, Ремнев понял: никто не знает, что творится в поветьевской семье.

— Видишь? — с упреком обратился он к Карасеву. — Мы даже друзей своих не знаем.

— Анисим не пойдет в колхоз, — угрюмо пробурчал Карасев. — А Надежда что: не ее там воля.

— За нее не суди, — строго прервал его Ремнев.

Дилиган, как бы заступаясь за Карасева, сказал:

— Орет он, Анисим-то, это верно.

— Орут. — Ремнев положил на стол смуглые кулаки, повторил: — Орут, да прикидывают, думают. — Степан помолчал, хмурясь. — Конечно, крестьянина трудно повернуть на общую жизнь. Ну, а выхода у нас, сами знаете, больше никакого нету. Хлеб нужен стране, хлеб — он корень всей жизни. Да вы сами, сами подумайте, как сейчас-то мы живем? Хотите, скажу?

Он заговорил об Утевке, и перед Авдотьей, двор за двором, улица за улицей, стала раскрываться родная и в то же время какая-то новая деревня: от края до края она кипела в смертной схватке.

У Ремнева голос зазвенел от ярости, когда начал он толковать о кулаках. Богатеи рассовывают свое добро по родственникам, по темным людям, прикидываются несостоятельными, безобидными, а сами разводят злобную агитацию: о том, что грянет война, о десятикопеечных пайках в колхозе, о том, что у колхозников будут даже общие жены и общие дети. Кулаки прячут и гноят пшеницу, мутят головы мужикам. Не сами, конечно, мутят, а через своих подпевал, подкулачников, вроде Ивлика…

Тут Степан глянул прямо в широко раскрытые глаза Авдотьи и твердо, требовательно сказал:

— Драться надо, Авдотья Егорьевна. Ты своим словом и утешишь, и на дыбы поставишь, и насмерть засечь можешь. Врага засечь, слышишь? Или у тебя сердца нету на кулаков? Да если за одну твою да вот за его жизнь, — он показал на сгорбившегося Дилигана, — за всю вашу нужду кулакам цену назначить, их с потрохами не хватит, чтобы заплатить. Ну?

— Цена большая, — тихо и как бы затрудняясь, проговорила Авдотья. — Если Маришину жизнь, допустим, да Гончаровых приложить — неподъемная цена…

— А ты сумей всех горемышных приложить, — резко перебил ее Ремнев. — Со всей страны, от моря до моря…

— Ну, этого я не знаю, — возразила Авдотья, и взгляд ее невольно остановился на Павле Васильевиче.

Тот стоял посреди избы, губы у него шевелились, будто он произносил горячую речь, а кругом сидели глухие и не слышали.

— Что мне делать-то прикажешь? — спросила она Ремнева, удивляясь своему робкому голосу.

— Запишешься сама в колхоз…

— Старая я, Степан Евлампьич. И ничего за мною… пая никакого.

— Старая? — Ремнев даже руками всплеснул. — Да мы еще с тобой знаешь как поработаем! А за бедность кто тебя осудит… Твой пай, может, самый богатый: будешь у нас красной свахой, агитатором. Завтра же начинай.

Ремнев застегнул полушубок; он собирался уже подняться, но вдруг приостановился и, взглянув на Карасева, торопливо спросил:

— А этот… как его? Ну, курылевский сын… Афанасий. Его тоже надо было бы привлечь: он тайник помог тебе обнаружить. Верно ведь?

— Верно, да не совсем, — возразил Карасев. — Звали его на собрание, а он даже не почесался прийти. Значит, пшеничку-то курылевскую не ради нас выкладывал, а чтобы с папашей рассчитаться, с Курылевым.