Большая земля

— Ты, конечно, человек приезжий. Ну, ты спроси у самого-то Корягина, как он вот у него, — Авдотья уставила на Дегтева прямой, твердый палец, — под окнами у него ползал в голодный год, корочку выпрашивал девчоночкам-то своим!

— Голо-одный год! — с тяжким стоном произнесла жена Ивлика, Степанида, шагнувшая из-за плеча Семихватихи.

Авдотья повернулась к ней.

— А ты, Степанидушка, верно, по своей беде кручинишься? В голодную-то зиму и машинку швейную Дегтеву стащила, и девичьи наряды… за семь пудов картошки… А сынов все равно не сберегла: померли.

— Картошку гнилую дал! Детушки вы мои! — вырвался у Степаниды отчаянный вопль. Она откинула тяжелую голову и заскрипела зубами, лицо ее пошло пятнами.

Ивлик вынырнул из толпы, ткнул жену в спину, но вдруг суетливо задергался, боком подошел к саням и, задрав голову, молча уставился на Дегтева.

— Погляди, погляди на свежего мученика! — мрачно пошутил кто-то из мужиков.

Ивлик молчал; его светлые выкаченные глазки и сморщенное лицо были страшны.

— Да уж известно: у Дегтевых совесть в рукавичках ходит, — нетерпеливо сказал дюжий мужик в волчьей шапке.

— Травленая душа! — поддержал его Дилиган тонким своим голосом.

— Кому голод, кому холод, а он тем годом на нашей беде хоромы воздвигнул.

— И то правда.

— Щуку с яиц согнать!

— Бабы ска-ажут!

— Ну и что же: бабы, кто ли, а ведь правда…

Николай все еще стоял возле конюшни, отсюда он хорошо видел односельчан. С ним здоровались, перебрасывались словечком, но Николай предпочитал помалкивать: он был тут вроде гостя — еще не обжился, не обвык. Конечно, спроси у него насчет Дегтева, он бы только стиснул кулаки в ответ: не за что ему, бедняку и сыну бедняка, жалеть Дегтева. Но когда из толпы вдруг вышла мать, он застыдился и забоялся, что обидят ее, оглоушат.

Теперь, когда она сказала свое слово и стояла молча, не сводя с людей прямого разгоряченного взгляда, его стало томить радостное удивление. Нет, он-то что думал: «Приеду, успокою ее старость, буду поить-кормить, пусть лежит на теплой печи…» Вот тебе и покой!

Он стал протискиваться в передние ряды, но толпа вдруг качнулась, и снег захрустел под множеством ног. Николай оглянулся и тоже невольно подался в сторону: рассекая толпу высоким крутым плечом, прямо на сани двигался Афанасий Князь. Волосатое лицо его багрово пылало, и, когда достиг он саней, маленькие сверлящие глазки бешено вонзились в спину Дегтева, а губы так страшно и немо затряслись, что Карасев оторопело крикнул:

— Ну, чего ты? Чего тебе надо?

Дегтев взглянул на Карасева и завозился в санях. Тут его и настигла железная рука Князя: схватив Дегтева за плечо, он заставил его повернуться к людям и в напряженной тишине, нарушаемой лишь фырканьем застоявшейся лошади, с натугой выдавил из себя:

— Ты… это… тварь ты…

Олена Семихватиха, жадно смотревшая ему в рог, заполошно крикнула:

— Припадошный он! Гляди, пена у него!

Тут, отчаянно работая локтями, выбилась вперед Лукерья. Она шагнула было к мужу — и словно в стену уперлась: таким она еще никогда не видела его. Только Олена, конечно, приврала — пены на губах у Афанасия не было.

Князь что-то сказал прямо в опущенное лицо Дегтева. В толпе закричали:

— Тише, бабы! Не слыхать!

Тогда люди смолкли. Даже лошадь перестала фыркать. И все услышали, все увидели, как трудно идут у Князя слова:

— Ты не помнишь… кого к лавошнику посылал? А? Курылева-то не сговорил… тот умен мужик… зато лавошника подбил… не своими, чужими руками человека задушить. А кого к лавошнику послал? — Князь гулко ударил себя в грудь. — Афоньку-дурака сгонял, безгласную скотинку… вот!

— Кого задушил-то он? — спросила Олена. Ее трясло от страха и любопытства.

Афанасий повернулся к ней, и она даже отступила в испуге от его бешеного лица.

— Кузьму-то Бахарева выдал… он. При мне было. На бумажку списал. А я лавошнику отнес. А тот, значит, по казачьему начальству…

Из толпы, на мгновение оцепеневшей, раздался долгий вопль.

— Родимый ты мой! Головушка твоя стрелёная! — закричала Мариша, и женщины едва успели ее подхватить.

— Вот она — правда! — с угрюмой торжественностью произнес Князь. — Из-под земли вышла.

И, медленно повернувшись, зашагал к растворенным воротам. Дегтев опустился на солому, прямой, застывший, и только длинные озябшие пальцы его неудержимо шевелились.

— Трогай! — громко приказал Карасев.

Петя торопливо зачмокал губами. Сани двинулись, натужно скрипя, милиционер на ходу легко вспрыгнул и сел рядом с Дегтевым.

Толпа осталась во дворе; никто не заметил, как увязался за санями маленький Кузька Бахарев. Шубенка у него распахнулась, облезлая шапка съехала на затылок, но он бежал и бежал, не сводя глаз с неподвижной фигуры Дегтева.

Глава четвертая

Светлыми мартовскими сумерками к избе Логуновых подъехали старинные ямщицкие сани с высокой расписной спинкой. Взмокшие лошади зафыркали и стали по-собачьи, всем корпусом, отряхиваться. С облучка, бросив вожжи, спрыгнул Федор Святой. Полы его шубы подмерзли и гремели, как железные.

— Так что приехали, — обратился он к неподвижному седоку.