Большая земля

— Ф-фу! Дай мне хоть полотенце, лицо обтереть… Лекарство действует.

Николай поднялся, прошел по избе, хромая больше обыкновенного, и принес Ремневу полотенце.

— Может, заснешь, умаял я тебя, — смущенно сказал он, видя, как коротко и трудно дышит побагровевший Степан.

— Нет уж, договорим, — упрямо ответил Ремнев. — И опять твоя неправда. Народ давно уже потянулся к тому, чтобы сообща работать. На то у нас ТОЗы были, не везде же они кулацкие. На то мы и кредиты давали, очищенным зерном ссуживали… На нашей Утевке свет клином не сошелся: живут и коммуны. И колхозы были, много колхозов, еще до того, как в них весь народ двинулся. А двинулся потому, что у крестьян нет иного пути. Нет! Ленин так сказал: мелким хозяйством из нужды не выйти. Веришь ты Ленину?

— Об этом уж и ни к чему бы спрашивать.

— Ну вот.

Они помолчали. Николай в теплых носках шагал по избе, словно не находя себе места. Ремнев следил за ним горящим взглядом. Женщин на печи совсем не было слышно.

— А все-таки, — ^; сказал Николай, присаживаясь на кровать к Ремневу, — а все-таки добром бы лучше.

— Не спеша, с прохладцей, лет этак через пятьдесят? — с раздражением спросил Ремнев.

— Зачем через пятьдесят… Ну и ломать тоже нельзя.

— Ломать! Именно ломать! — Ремнев стукнул кулаком по одеялу. — Ты говоришь: шумят, пьянствуют, плачут… Верно! А почему? Не понимают, не видят своего пути… вот как ты. Ну ничего. Потом поймут да еще спасибо скажут. В горячке мы кое-где перехлестываем, конечно. Но зато… — Степан закашлялся, на глазах у него выступили слезы. — Зато никто не скажет, что Ремнев обижал бедняка!

— Не зарекайся, Степа, народ на тебя обижается.

— Народ! Народ! Надо разобраться, какой народ, — хрипло сказал Ремнев. — Ну, чего ты стоишь надо мной? Сядь, что ли… Всегда был ершист, а сейчас, брат, втрое… Подкалили тебя там, в Азии. Должен ты еще вот что понять, Николай: на всякое дело есть у нас план. Наш район, — Ремнев хлопнул ладонью по своему портфелю, — наш район имеет боевое задание: завершить сплошную коллективизацию к концу марта. Вот оно как. А ты предлагаешь: гадай, Ремнев, на киселе, поспешать некуда, ходи уговаривай.

— Позору в этом нет — уговаривать.

— Позору нет, а времени тоже нет. Вот почитай газету районную. У наших соседей, в сотне километров отсюда, девять деревень слились в одну коммуну под названием «Девятое января». В коммуну! Сто процентов вошло… Нам бы вот так!

— В коммуну? — Николай с сомнением покачал головой.

— Маловер ты, друг! Да к нам уже идет целая колонна тракторов. Целину разбивать будем, сотни, тысячи десятин… Знаешь, какой урожай возьмем?

Николай оглянулся. Наталья, туго повязанная платком, сидела на краю печи, свесив ноги.

— Наталья, жена! — сказал Николай звенящим голосом. — Пойдем в колхоз! Что нам, двоим-то, больше других надо?

Наталья, ничего не ответив, стала слезать с печи. В это время в раму окна сильно застучали.

Николай вскочил с постели. В избу вбежал Павел Потапов, молодой кузнец.

— Товарищ Ремнев! — кинулся он к Степану. — Обыскался я вас! Из района… газету привез… московскую.

Он подал Степану сложенную газету и торопливо прибавил:

— Глядите статью на первой странице… В условиях нашего района неприменима.

— Подожди, подожди, — поморщился Степан. — Кто это тебя так навинтил?

Он оделся, с трудом, по стенке, добрался до окна, развернул газету.

— «Головокружение от успехов»…

Торопливо перегнув газетный лист, принялся читать, то и дело возвращаясь глазами назад и все напряженнее вздергивая светлые брови.

Павел, подтянув сапоги, пробежался до двери и оттуда раздраженно сказал:

— Вот увидите: неприменима!

— Помолчи-ка, — неодобрительно заметила ему Авдотья.

Она тоже слезла с печи и уже сидела за столом.

Николай попробовал читать через плечо Степана, но тот был слишком высок и закрывал собой газетный лист.

— Читай вслух, — попросил Николай, потянув Ремнева за рукав.

После первых же слов, раздельно, с затруднением произнесенных глуховатым баском Степана, он растерянно глянул на мать и жену. Обе сидели у окна и казались окаменелыми. Павел же, присевший у порога, всем своим видом показывал, как не терпится ему сорваться и сейчас же ринуться в спор. Но он смолчал и только раза два позволил себе досадливо крякнуть.

Окончив чтение, Ремнев свернул газету и устало привалился к стенке опущенным и как бы перешибленным плечом. Николай подсел к нему и смущенно проговорил:

— Ведь это что же, Степа: про все думки мои там написано, про мою крестьянскую боль.

Ремнев ответил глухим, срывающимся голосом:

— А как же… это ведь наша партия из Москвы говорит.

Авдотья взглянула на сына, потом на Ремнева и сказала с силой, словно приказывая:

— Грамоте бы меня кто научил.

— Научим… Авдотья Егорьевна! — не сразу отозвался Ремнев. Крупное лицо его пылало, и Николай тихо попросил мать:

— Уложить бы его… Видишь, не в себе.

Вдвоем они помогли Ремневу дойти до постели. Авдотья укрыла его одеялом. Николай сурово выпроводил Павла, постоял у двери, прислушиваясь, спит ли Ремнев, и вдруг встретил его прямой вопрошающий взгляд.