Большая земля

— Как твой-то, Степан Евлампьич? — торопливо спросила Наталья, когда Ремнева остановилась у крыльца.

Татьяна только хмуро махнула рукой, не заметив ни странной ломкости в голосе Натальи, ни суетливых ее движений.

— Чуть перемогнулся — и в район. «Должен, — говорит, — я при таком деле явиться в райком». Считай, лежмя поехал… Ладно еще — подморозило.

Наталья проводила внимательным взглядом Татьяну, осторожно поднимавшуюся по ступенькам, потом вздохнула и оправила волосы, выбившиеся из-под шали. Она уж совсем было собралась зайти в лавку, как вдруг в глубине узкого переулка приметила бурую лохматую коровенку: ее вела на веревке старенькая бабка Федора. Коровенка, опустив морду, медленно переставляла копыта и то и дело с треском проваливалась в талом снегу. Бабка плелась с хворостиной в руках, равнодушная ко всему миру, который давно онемел и поблек для нее: она окончательно оглохла и плохо видела.

Наталья долго смотрела вслед бабке, ничего не понимая. Звук торопливых хрустких шагов отвлек ее. Посередине улицы в шубе нараспашку бежал рыжий Ивлик. Он тоже проводил старуху долгим взглядом, потом что-то прокричал ей и, сбив шапку на затылок, повернул в переулок, к скотному двору.

В переулке он столкнулся с Леской. Тот семенил рысцой, бок о бок со своей крупной однорогой Рыжухой. Дуня шла сзади, с маленьким на руках.

— Скорее! Разбирают коров-то! — заорал Леска на всю улицу.

Ивлик подхватил полы шубы и помчался прямо по лужам, высоко, как мальчишка, подбрасывая ноги в размочаленных лаптях.

На повороте в улицу Рыжуха с разбегу вынеслась прямо к лавке. Наталью даже испугало Лескино лицо — потное, ощеренное, с восторженными косыми глазками.

Дуня на минуту остановилась.

— Вот, ведем домой, на старое место, — тихо, одними губами, сказала она. На ее худом лице не было заметно никакого оживления.

Повернув в Кривушу, Наталья увидела Якова Хвоща. Он тоже вел корову, держа ее почему-то в обнимку, и смешно, боком около нее подпрыгивал.

У скотного двора закипали крики: туда бежал народ.

Наталья взяла в лавке пачку спичек, постояла на пороге, раздумывая, пойти ли ей поглядеть, что делается на скотном дворе, и решительно повернула домой.

На углу Кривуши ее догнала Мариша. Она невнятно поздоровалась и горько подняла темные, словно выписанные брови.

— Нам с тобой ни туда, ни оттуда коровушку не вести. Во дворе-то сроду не мычало.

Наталья молча вздохнула и искоса взглянула на Маришу: удивительно красиво было ее строгое лицо, обведенное цветным полушалком.

— Егорьевна-то дома? — спросила Мариша все тем же расстроенным голосом, когда они приблизились ко двору Логуновых.

— Кажись, дома.

Они вошли в избу. Авдотья была одна, она мерно раскачивалась над корытом.

— Что это, маменька, я сама постирала бы, — заметила Наталья дрожащим голосом. — Вот гостья к тебе.

Мариша прошла в передний угол, уселась, расправила концы полушалка. Наталья вышла на кухню. Авдотья вытерла мыльные руки, оправила юбки и подсела к Марише.

— Растревожила ты мое сердце, понасказала про колхозную жизнь, — сразу же порывисто заговорила Мариша. — А на деле-то вон боком выехало! Я сейчас со скотного иду. Семихватиха увидела меня да как на всю улицу закричит: «Чего глазеешь? От твоей-то коровы тут и хвоста не было!» А то я без нее не знаю? И у меня, и у маменьки моей, покойницы, сроду своей-то коровы не бывало!

Мариша прикусила губу, серые глаза ее потемнели и налились слезами.

— Это чего же теперь выходит: значит, и дети мои вольного молочка не попьют? Зря ты рассказывала насчет дружной-то жизни! Жили бы и жили, как бог велел!

Авдотья холодновато усмехнулась.

— Не зря я тебе рассказывала. Так и будет. Нашла колхозницу — Семихватиху! Ремнев Степан Евлампьич сказал: настоящие колхозники не уйдут. А которые уйдут, так поплутают да вернутся. И уже вернутся накрепко: нет им другой дороги.

Авдотья оглянулась на дверь и доверительно зашептала:

— Уж на что Николя на своем стоял, а теперь старые разговоры вовсе бросил. Подаваться стал к колхозу. Верно говорю.

— А Наталья? — шепотом же спросила Мариша.

— Наташа за ним пойдет. — Авдотья снова повысила голос: — Ты что думаешь, в газете плохо напишут? Ведь там, наверху-то, наши же крестьянские сыны сидят. Плохо не надумают.

Тонкое лицо Мариши засветилось смущенной улыбкой.

— Ну, поживем, посмотрим, — облегченно сказала она и, помолчав, зашептала: — Дочка-то Дашка совсем заневестилась. Болтали мне, будто с Панькой вяжется. А я что-то не верю. Дашка-то моя…

Она поджала губы с застенчивой гордостью.

— Красавица, — серьезно сказала Авдотья. — Черноброва да бела, словно с серебра умывается. Такой больше в Утевке нету.

— Да ведь и не болтуша, умнешенька! Уж и мне-то ничего не сказывает. Нынче гляжу — Панька шасть к нам в избу. Мне чуть поклонился и сразу с Дашкой в чуланчик. Я калоши сняла, в чулках около чуланчика похаживаю. Слышу, резко так разговаривают про колхоз, про газету. А потом зашептались. Меня тут, Авдотьюшка, горе и взяло. Ведь не жених, никто, а прямо в избу садит. От людей срамно. А сказать — нет у меня на то права: сама-то какая!