Больше, чем что-либо на свете

Тело наливалось тяжестью, голоса слышались будто сквозь подушку. Из последних сил Рамут давала врачам указания, как ставить этого больного на ноги – на случай, если у неё самой не будет времени им заниматься. Мышцы у него из-за долгой обездвиженности истощились, и предстояла большая работа по восстановлению способности ходить.

Ей поднесли на бархатной подушечке круглую серебристую брошь с ленточкой – знак принадлежности к Обществу, и госпожа Хедельвейг, лично приколов её Рамут на грудь, пожала молодой целительнице руку.

– Поздравляю, любезная Рамут, ты принята!

За научной частью собрания следовало небольшое угощение: выпивка с лёгкой закуской и, разумеется, бакко. Стараясь скрыть свою слабость, Рамут опустилась в кресло и довольствовалась единственной чаркой вина с сырным печеньем. Выкурив трубочку, она поняла, что попала в мягкую ловушку уютного сиденья: встать уже не получалось. Всё расплывалось перед глазами, предметы таяли, проявляясь лишь смутными очертаниями, и Рамут думала только о том, как бы добраться домой.

– Ты не ответила на мой вопрос. – Реттгирд опустилась в соседнее кресло, попыхивая трубкой.

– О чём? – еле шевельнула Рамут сухими губами.

– О том, что ты делаешь сегодня вечером. – Реттгирд не сводила с неё пристального взгляда, который вогнал бы Рамут в смущение, не будь она сейчас так обессилена.

– Прости, но уже ничего. – Уголки губ весили, как две каменные плиты, но Рамут всё-таки приподняла их. – Я выложилась во время лечения, теперь мне нужно самой восстанавливать силы... А бакко меня доконал. Не следовало мне курить... Боюсь, я не смогу выйти из этого помещения на своих ногах. Вот такая неприятность со мной вышла...

Комната пустилась в пляс: сильные руки Реттгирд подхватили Рамут и вынули из кресла.

– Позволь мне помочь тебе, – коснулся её уха тёплый голос.

Горьковато-дурманящая, душная завеса дыма бормотала сотнями голосов. Все вокруг пили, закусывали и увлечённо беседовали, даже не заметив, как Реттгирд вынесла Рамут из здания. Только Ульвен встревоженно выскочила следом на крыльцо:

– Что случилось?

– Рамут устала и плохо себя чувствует, – ответила Реттгирд. – Раз уж ты здесь, то поймай нам повозку, будь так любезна.

Стемнело, небо дышало промозглым осенним холодом и предчувствием дождя. Первые капельки упали Рамут на щёки, а потом забарабанили по крыше повозки, в которую Реттгирд её бережно усадила. Ульвен хотела ехать с ними, но Реттгирд пожала ей руку и покачала головой.

– Не стоит, оставайся.

В повозке Рамут отчаянно пыталась собраться, чтобы не упасть всем телом на услужливо подставленное плечо, но сидеть прямо не получалось. Даже высвободить пальцы из мягкого, но настойчивого пожатия Реттгирд она уже не могла.

– Ты израсходовала все силы на этого бедолагу... Такая самоотверженность сколь восхитительна, столь же и безрассудна. Так изматывать себя...

Что прозвучало в этом голосе? Сострадание? Укоризна? Странная, неуместная, будоражащая душу ласка? Рамут уплывала на его волнах в дождливую тьму, полную влажного шороха и тихой дроби капель по крыше.

– Я иначе не умею, – пробормотала она, борясь и безнадёжно проигрывая беспросветности слипшихся век. – А силы восстановятся.

Кажется, к её руке прильнули губы.

– Ты изумительна, Рамут. Ты достойна поклонения. Прости меня за эти речи, они не к месту, но я тоже иначе не умею. Если что-то или кто-то восхищает меня, я говорю об этом прямо.

Рот Рамут силился промычать «не надо», но оказался намертво склеен. Она уже не чувствовала, как её выносили из повозки и укладывали в постель; из пустоты выныривал тревожным поплавком голос Темани. Последняя мысль проползла умирающей змейкой: а ведь завтра в семь утра придёт Вук за ответом. Проснуться хотя бы в шесть... Хотя бы бегло просмотреть эту треклятую папку.

...Сквозь мертвенное небытие к ней пробрались жёсткие ладони, которые пахли кровью, сталью, битвой, далёкой тревогой снежных равнин, горечью пожаров.

– М-м, – простонала Рамут, прильнув щекой к одной из этих родных, гладящих её по лицу рук.

– Что с тобой, детка?

Матушка пришла со службы – значит, поспала Рамут совсем немного, но голос уже вернулся к ней, воскрес из пепла.

– Вымоталась... Лечила больного, – прошелестели её усталые губы. – Матушка... Разбуди меня утром, когда будешь уходить.

– Я ухожу в пять. Не рано ли? Может, лучше отдохнёшь как следует? – Дыхание Северги касалось лба Рамут, пальцы ворошили волосы, поглаживали прядки.

– Нет, мне надо встать... Вук придёт за ответом... Я ещё ту свадебную папку не читала.

Поцелуй мягко лёг на лоб Рамут.

– Ничего, подождёт, сколько надо. Спи сладко, милая. Отдыхай хорошенько.

Рамут не могла противиться сну: он накрыл её тяжёлым пуховым сугробом и придавил. Сквозь щель между одеялом и подушкой к ней пробивалась колыбельная без слов – просто мычание под нос, «м-м-м». Простая и суровая, одетая в мундир пятисотенного колыбельная.