Больше черного

Мои романтические стремления, лишившиеся крыльев еще на взлете, теперь, жалобно трепеща обрубками, с тоской и одновременно умиротворением находили утешение в чувстве самопожертвования, замешанного на стоическом отречении от надежды, и я стал находить в этом некое извращенное удовольствие. А вскоре меня стала забавлять моя юношеская влюбленность. Я даже вывел своеобразный закон о равновесии чувств в людской природе и порадовался, – как старый зануда, – что любовь соизволила посетить меня в столь серьезном возрасте, когда, прежде чем в избытке ломать дрова, одолевает здравый смысл и нашептывает до омерзения прагматические доводы.

Миссис Харрисон теперь предстала предо мной идолом поклонения и предметом восхищения, сродни шедевру искусства, – смотри, восторгайся, но руками не трогай. Может быть, кто–то упрекнет меня в неспособности бороться, в мягкотелости и прочих, нелицеприятных для мужчины недостатках, я не оскорблюсь. Ведь я пришел слишком поздно, и нарушать душевный покой столь внезапно полюбившегося мне человека, – кстати, счастливого в браке, – делать его заложником своего страдания, значит, предать само понятие любви. Впрочем, все это спорно и субъективно. А тем временем коварное чувство могло торжествовать победу, – я его очередная жертва, – но праздновать я ему не позволил, испортив погоду для фейерверка холодностью рассудка и туманными философскими выводами.

Итак, после памятного короткого разговора с капитаном Гуилхемом о моих чувствах к его дочери, я решительно взял курс на жесткое подавление душевных порывов. И в этот мучительный для меня момент, мне была предложена в полное пользование библиотека Латус–хилла, весьма кстати, ибо широко известная истина, заключавшаяся в отвлечении от дел сердечных занятиями преимущественно умственными, имела под собой твердую основу.

Сие святилище науки, фантазий и мудрости было расположено в отдельном крыле замка, вероятней всего пристроенном, где–то на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков, – просторное помещение с тяжелыми балками под потолком и великолепным камином, образчиком высокого мастерства резчиков по камню елизаветинской эпохи. Стены, к которым прилагались две деревянные стремянки, являли собой сплошные стеллажи, заполненными книгами в кожаных переплетах и золотым теснением. (Говорят, у короля Георга приличная библиотека, так вот эта, как мне кажется, отличается не меньшей редкостью и богатством собранных в ней фолиантов). Массивный рабочий стол красного дерева, крытый изумрудным сукном с письменными принадлежностями, вычурным канделябром в восточном стиле и тяжелым пресс–папье венчал собой центр библиотеки. Стул с высокой резной спинкой и мягким сиденьем манил посетителя удобством и царственностью.

Здесь в библиотеке теперь я пропадал день–деньской, зачастую не выходя даже к обеду, ссылаясь на отсутствие аппетита, что, конечно, было полной ложью, так как способность наслаждаться пищей никогда не покидала меня, и я был несказанно голоден. (Вероятно, кто–то догадывался о моем лукавстве, и незатейливые закуски в компании с бутылкой отменного вина иногда появлялись в моей светлице).

Единственным исключением в этом добровольном заключении были те часы, которые я проводил в обществе, спасенного мной от лихорадки капитана Гуилхема. Он вызывал меня вечером в гостиную пропустить по стаканчику бренди, – не было случая, чтобы я когда–либо отказывался от выпивки, да еще в интересной компании, – пофилософствовать на отвлеченные темы или сыграть партию–другую в шахматы. К тому же капитан Гуилхем оказался весьма чутким и корректным человеком, предварительно выдворяя предмет моих мечтаний за пределы гостиной, ни разу не заикнувшись о моих любовных притязаниях. Мне нравилось говорить с ним, а вернее слушать его.

Повествование капитана было оригинальным. Речь его не отличалась изысканностью, но была полна эмоциональных интонаций и насыщена всевозможными метафорами, зачастую пересыпанными специфическими словечками присущими людям морской закалки. Его голос, густой чуть хрипловатый баритон, был создан для рассказа. Он много знал и много видел, и мой опыт моряка и путешественника был просто жалкой каплей событий в сравнении с его потоком приключений, и подчас я внимал капитану, чуть ли не раскрыв рот. Лично о себе капитан Гуилхем говорил немного, что сильно огорчало меня. Ведь я хотел услышать рассказ о роковом убийстве, вероятно повлекшем за собой ряд событий, круто изменившем его жизнь. Но старый моряк не торопился поведать мне сие, а я, набравшись терпения, смиренно ждал.