Больше черного

– Идите, доктор Ранду, вам пора спать, а у меня все равно бессонница. Оживлю огонь. Посижу в тишине, – произнес он. Я заметил, что в голосе его пропала надломленность, его голос помолодел. Вздрогнув от неожиданности, я посмотрел на капитана. Его изуродованная часть лица осталась в тени, а тусклый свет, исходящий от тлеющих углей в очаге, сыграл жуткую шутку. Передо мной стоял молодой человек: красивый, сильный, дерзкий. От такого зрительного обмана я не смог сдержать вскрика.

– Что с вами, доктор Ранду, – удивленно спросил он, участливо взяв меня за плечо. – Вам плохо?

– О, нет, сэр, – пробормотал я, пытаясь рассуждать, как материалист, – что-то вступило в спину. Мне необходимо прилечь.

– Конечно, – произнес он, – идите. Это все проклятая сырость. Покойной ночи.

– Да, да, – откланявшись, промямлил я, – покойной ночи, сэр.

Поспешно удалившись, я пробрался в свою комнату и, даже не пытаясь найти этому явлению хоть какое–нибудь вразумительное объяснение, рухнул, не раздеваясь спать.

О лихорадке и любви

Проснулся я, похоже, часа через два. Комната была погружена в кромешную тьму и я, устремив свой взгляд в проем окна, обнаружил, что непогода вернулась, затянув красоты небес безысходностью ненастья. Дождь не по–летнему монотонно выстукивал ритм и, мне захотелось зажечь свечу, оная, кстати, оказалась на прикроватном столике. Чиркнув кремнием, я извлек божественную искру, и, щурясь, поднялся с постели. Приняв решение раздеться, наконец, я стал стягивать с себя жюстокор, даже не пробуя привести в порядок свои мысли, кои вечером столь наспех были водворены в мою черепную коробку.

Вечерок накануне, как известно, выдался щедрым на события, и я остро ощущал потребность в хорошем отдыхе. Уставившись на безмятежный огонек свечи, я развязал шейный платок. Робкий стук в дверь изрядно удивил меня. Часы совершенно серьезно показывали четверть третьего.

– Войдите, – пригласил я тоном в большей мере вопросительным.

Дверь отворилась, и на пороге я узрел миссис Харрисон со свечой в руке. Вид у нее был встревоженный и немного виноватый.

– Я прошу прощения, мистер Ранду, – начала она, и я заметил, что голос ее, несмотря на прилагаемые леди усилия держаться твердо, дрожал, – у отца сильный жар. Я хотела послать за доктором. Мой брат Томас – доктор, живет неподалеку. Но, будучи в коридоре увидела свет в вашей комнате и осмелилась зайти к вам просить о помощи. Я понимаю, с моей стороны это…

– Не беспокойтесь, сударыня, – прервал ее я как можно мягче, чтобы сгладить ее неловкость, и, не давая возможности женщине оправдываться, – я все равно не спал и готов попытаться вернуть здоровье вашему батюшке. – В награду она улыбнулась.

Я вновь завязал платок и надел кафтан, после чего, взяв саквояж, последовал за миссис Харрисон.

      Пока леди вела меня по коридору, наполненному до отказа призраками прошлого, я, к стыду своему, совершенно не считаясь с кодексом джентльменской чести, разглядывал миссис Харрисон с заднего фасада. Взор мой наслаждался видом гибкой талии, покачивающихся под складками домашнего платья бедер и гривы роскошных темно–каштановых волос, убранных наспех. Вспомнив сетования отца ее, я попытался представить себе миссис Харрисон в сиянии шелка и драгоценностей, в напудренном парике и обилием белил и помады на лице, подающей нежную ручку для поцелуя какому–нибудь щеголю столь же блистательному, как сапфиры и рубины на его перстах. Желание отца показать свой бриллиант в обществе имело право на жизнь. Хотя в желании этом угадывалось скорее гордыня, нежели гордость и невольное непринятие смысла жизни этой женщины, ее стремлений и чаяний. Теперь мне стало совершенно ясно, почему мистер Гуилхем был так удручен тем, что его умная, талантливая и красивая дочь вынуждена довольствоваться только малым обществом Латус–хилла. Ибо каждый любящий родитель хочет лучшей участи для своего дитя, иногда даже не задумываясь о том, что плоть от плоти его выбирает другой путь и может видеть счастье свое иначе. Впрочем, мне как человеку бездетному странно, да и смешно рассуждать о предмете столь тонком и деликатном как отношения родителей и их чад. К тому же мы прибыли на место и мне пора было заняться делом, в коем я, без ложной скромности, разумел гораздо больше, чем в делах семейных.

Капитан Гуилхем был в бреду. Время от времени его лицо, покрытое испариной, искажалось гримасой боли, смуглая кожа сдалась под натиском смертельной бледности, а глазные яблоки под закрытыми веками хаотично вращались. Я поставил саквояж на прикроватный столик и снял кафтан. Ополоснув руки в тазу с водой, предусмотрительно оставленным миссис Харрисон, я взял запястье капитана и нащупал пульс. Его сердце бешено колотилось. Все симптомы мне были хорошо известны, и без лишних разговоров я принялся выкладывать все необходимое из саквояжа.

– Доктор Ранду, – произнесла миссис Харрисон, – вы можете располагать мной. Думаю, вам понадобиться помощь?