Больше лает, чем кусает

Люси, мерно покачиваясь в седле, вела коня уверенной рысью. Мы можем здесь упомянуть о том, что обычно езда аллюром, который раскачивал ее в седле, веселила и возбуждала ее, но теперь этого не произошло, настолько сильно была она ошеломлена своим неожиданным прозрением, открывшим ей истинную сущность Белаквы, этого человека, который был приговорен судьбой стать ее супругом, компаньоном в путешествии по жизни. Если ее страшное прозрение открыло ей действительную картину, то сердце ее разбито, не говоря уже о ее помолвке. Но все же неужто то, что ей открылось, правда? Он из такой хорошей семьи, он так честен во всем — это она знает наверняка,— он столь духовен, учился в университете, так неужели он и в самом деле может быть таким гадким и противным, как ей вдруг увиделось? И совершенно непонятно, как она могла быть столь ослеплена своей любовью к этому человеку, что не видела его сущности раньше! А любовь эта, которой уже больше года, вспыхнула в каком-то болезненным порыве, когда они повстречались в Palais de Danse[158], усиливалась с каждым днем и достигла накала какой-то болезненной страсти. А теперь она вынуждена была признать, что ее ужасное осмысление Белаквовой сути, озарившее ее так неожиданно, являлось прекрасным ключом к пониманию многих сторон его личности, которые ранее она никак не могла постичь: например, этот его детский лепет о том, что с ним она должна жить лишь духовно — жить так, как слушают духовную музыку,— а с кем-то другим телесно; все эти его перепевы насчет sursum corda, особых "личных состояний", недоступных пониманию женщины; все эти его выходки, случавшиеся еще на заре их романа, когда он вдруг оставлял ее одну и отправлялся бродить по песчаным дюнам, и происходило это вплоть до самого последнего времени, накануне бракосочетания, времени, о котором — как бы ни развивались события дальше — она всегда будет вспоминать, как о той поре, когда ее чувства оказались удушенными в сосновом лесу.

А в это самое время одна хорошенькая молоденькая немка со словами "wie heimlich!"[159] опустилась в этом леске на землю на подстилку из сосновых иголок рядышком со своим Tanzherr'ом[160], с которым она отплясывала в Гарольдовом "Кроссе".

Дорога, извиваясь, взбиралась вверх по склону холма меж изгородями красного боярышника. Люси, которой хотелось прибыть на назначенное место первой, вела коня рысью, пришпоривая его коленями и координируя свои подскакивания в седле таким образом, чтобы сохранялся нужный ритм сложного движения. Однако при этом она была так захвачена своими тяжкими размышлениями, что совершенно не обращала внимания на то, что ее окружает, и вдоль дороги могли бы тянуться самые невзрачные изгороди, а не цветущий боярышник, который выглядел особо красиво в последних лучах заходящего солнца, создающих восхитительную игру теней — но все эти красоты оставались незамеченными прекрасной всадницей, погруженной в грустные мысли. Не замечала она и того леса, виновника всех злоключений, который уже вставал перед нею и на опушке которого деревья росли столь плотно, что опушка казалась деревянным забором. Однако чем ближе она подъезжала, тем явственнее частокол этот разъединялся на отдельные деревья, меж которыми проглядывали таинственные глубины леса. Не замечала она и вьющейся тонкой и высокой струйки дыма, который то слегка расползался, то слегка ужимался, подчиняясь какому-то особому ритму, подобному тому, что присутствует в немецкой сентиментальной песне. Дымок этот, призрачно колеблющийся на темно-зеленом фоне сосен, мог бы быть воспринят как некое знамение.