Скамьи с южной стороны были обильно заполнены членами и приверженцами клана ббоггсов, а вот скамьи с северной стороны были пустыми за исключением двух гротескных личностей, сидевших на значительном друг от друга расстоянии: одной из этих личностей был Джимми, по прозвищу Гусак Скырм, пожилой кретин, седина которого выглядела как-то особенно нелепо, при галстуке, в пуловере, то скрежещущий зубами, то жующий невидимые бесконечные спагетти; а второй личностью была Гермиона Нойцше, нимфоманка могучего сложения, тяжело отдувающаяся под весом собственных телес и множества черных и розовато-лиловых одежд, зажатых приставленными с двух сторон костылями, временно оставшимися без работы. Несмотря на то, что она всю жизнь везде и зорко высматривала свою сексуальную половину, она так никого и не отыскала, никто не вошел в сферу ее притяжения, а теперь, когда она достигла таких размеров, что при каждом ее движении все, что было на ней, грозило разъехаться по швам, у нее уже не оставалось надежд осуществить свои, несколько особого свойства притязания. И не подозревала она, какую бурю учинила она в душе Скырма, жующего воздух, бормочущего и сидящего в некотором отдалении позади нее, как раз на нужном расстоянии, чтобы оказаться очарованным.
— Ессе[199]
,— прошипел, как и было договорено, Квин.И сердечко Белаквы прыгнуло в безуспешной попытке выскочить, ударилось о стенки темницы, в которой оно было заключено. Церковь для Белаквы вдруг сделалась крестообразной клеткой, небесные сторожевые псы ворвались на клирос, процессия на паперти вот-вот должна была загоготать, трансепты сделались каменными мешками. Органист по-воровски прокрался на свое место и привел в движение все те силы, которые в нужное время должны были, как им и положено, произвести веселый музыкальный всплеск. Тельма, выглядевшая замечательно и совершенно не к месту в серо-зеленой, в шашечку, юбке с разрезом и с черно-розовыми вставками пике, широким шагом шла по проходу, опираясь на правую руку Отто Олафа, в голове которого с того самого момента, когда он вышел из дому, вертелась песенка, которая никак не хотела отвязаться:
Мудрый старина Отто Олаф! Через некоторое время он умрет от тромба и оставит свое гнездо во владение любовнику жены.
Во главе стайки подружек невесты треугольником любопытной конфигурации стояли Альба, госпожа ббоггс и Уолтер, и их перемещения и скорость движения находились в строгой зависимости от перемещений и скорости движения невесты, а выражение на их лицах приводилось в соответствие с таковым на лице Уны, старшей подружки, и в результате подружки невесты и иже с ними двигались быстро, а вид при этом у них был весьма мрачный. А Уна имела угрюмый вид от того, что она, заметив дигесценцию[200]
, крайне не вовремя образовавшуюся на вуальке ее шелковой шляпки, оказалась охвачена опасениями, что это может привести ну просто к катастрофическим последствиям и именно в тот момент, когда в соответствии с установками разворачивающейся церемонии ей, Уне, придется принимать у своей гаденькой сестрички перчатки и букет; это грызущее Уну беспокойство в сочетании с ее обычной мизантропией привело к тому, что она сделалась мрачнее самой черной тучи, а у нее соответственно угрюмое выражение позаимствовала и вся остальная бригада невестиных подружек, которые стали выглядеть крайне обозленными и пасмурными. Правда, за исключением Альбы, которую никак нельзя было бы представить с таким выражением на лице, а она, между прочим, в тот день усилием воли постоянно разгоняла разгулявшуюся боль, выбравшуюся из самой глубины ее внутренностей, где она обычно пряталась; боль эта давно сделалась неотъемлемой частью ее существования, и Альба была настолько поглощена своей борьбой с ней, с этой болью, что будь она самой невестой, а не в общем-то лишней по счету подружкой на свадьбе, то и тогда она вряд ли бы обращала внимание на происходящее вокруг нее. К тому же Уолтер постоянно находился рядом с ней и пытался развлекать ее разговорами.