Большие каникулы

Новая попытка. На этот раз гнев отправителя оказывается плохим советчиком. Записка падает прямо на учительский стол — как раз в тот момент, когда учитель задает вопросы, на которые отвечает косвенное дополнение: кем? чем? о чем? кому? Хм… Кому? Ответ простой — учителю стоит лишь открыть записку, лежащую прямо на классном журнале. И вот он ее открывает и читает:

«Я вижу, ты зазнался! Дело твое, но я с тобой больше не разговариваю. На память:

Мне горючая слеза
Набегает на глаза.
Жду ответа

,Как соловей лета».

На этот раз ответ приходит быстро: «Пожалуй-ка к доске!»

Результат? — Его записывают в журнал. На память. И вдобавок, налагают штраф за отсутствие марки. По баллу за каждую записку! Получается четверка. Потому что в счет этого тарифа отправляется еще одна записка:

«Прошу вас зайти в школу для беседы об успеваемости вашего сына».

И подпись: « Классный руководитель».

Видите? И здесь есть руководитель. Как в любом почтовом отделении!

ПОДЛОЖНЫЕ ПИСЬМА

Я НЕ ПРИСУТСТВОВАЛ ПРИ ОТЪЕЗДЕ третьеклассника Тудорела в лагерь. Не знаю и не могу рассказать вам ничего из того, что было вызвано этим трагическим обстоятельством. Но я поговорю с соседями, ибо могу поклясться, что отклики этого потрясающего события не ускользнули ни от одного человека на улице Дельфина. Если же я ничего не узнаю и от них, тогда остается предположить, что все произошло именно так, как говорит начальник лагеря: мамочка, бабушка и тетушка проводили маленького путешественника на вокзал, посадили его в вагон и доехали вместе с ним до Фетешть, где тайком сошли, ибо мальчик благополучно уснул. Иначе Тудорел не согласился бы ехать ни за что на свете! Как это? Уехать из дому впервые в жизни, да еще на целый месяц и — одному? (то бишь, в числе двухсот малышей) — без мамочки, бабушки и тети!? Нет, ни за что!.. И я готов поспорить, что если они не оставили его в поезде спящим, как утверждают некоторые, тогда наверняка спящим принесли на вокзал. Да, готов поспорить! На один против ста!

Впрочем, все это теперь нас не слишком интересует. Главное, что вот уже два дня Тудорел находится в лагере, на море. Настроенный весьма меланхолически, он таскается хвостом за двумя старшими мальчиками из его спальни, как потерявшийся цыпленок, приставший к чужой курице. Сейчас все трое лежат в спальне, растянувшись на кроватях.

— И вот, — рассказывает тощий верзила из Бухареста, — вижу я возле берега, в чистой, прозрачно!! воде что-то еще более прозрачное. Что это, по-вашему, было?

— Что? — едва сдерживая любопытство, спрашивает другой мальчик, толстяк, на носу которого красуется жирный слой мази.

— Медуза!

Тудорел глубоко вздыхает и вдруг, словно проглотив мундштук от горна, издает пронзительный вопль.

— Чего ты ревешь? — спрашивает его верзила.

— А то, что моя бабушка живет как раз на улице Медузы, и она не написала мне ни одного письма…

— Э, брось хныкать! — скучающим голосом обрывает его толстяк. — Мы ведь только позавчера приехали, письмо еще не успело дойти. — И, обращается к рассказчику:

— Ну, а дальше, Раду?

— Она была, как прозрачный мяч, — продолжает тот, округляя ладони, — только мягкая и блестящая, ну прямо комбинация из стекла, желатины и резины…

Тудорел склоняет голову и снова хнычет.

— Ну, а теперь что на тебя напало?

— У меня тоже есть резиновый мяч… — всхлипывает мальчик. — Но он остался дома… дома, где моя мамусенька…

— Ну и зануда же ты, братец! — выходит из себя тот, что из Бухареста.

Толстяк жалостливее. Он гладит малыша по голове:

— Ну ничего, не плачь… не плачь, напишут они тебе… Давай, Раду, рассказывай…

— Вот вытащил я ее из воды и положил в свою купальную шапочку — знаешь, ту, в горошек… Ну, а теперь что случилось? — набрасывается он на Тудорела, хватаясь за волосы. Тот трет глаза покрасневшими, как у прачки, руками.

— У моей тетушки тоже платье в гороше-е-ек…

— Ну и что?

— И она мне не пишет, совсем не пишет…

— Раду, брось ты эту медузу, — пытается переменить разговор толстяк. — Расскажи лучше про велосипед почтальона, а то он нас совсем потопит в слезах.

Тудорел оживает:

— Да, расскажи, как было с почтальоном, потому что… не знаю, говорил ли я вам… — продолжает он со слезами в голосе, — только моя мамусенька работает на почте-е-е-е…

— Ох! — верзила изо всей силы хлопает в стену подушкой. — Наверняка со времени Овидия никто не проливал здесь столько слез, как этот… Который час? Я проголодался.

Толстяк отодвигает занавеску и смотрит на тень, отбрасываемую мачтой на песок лагерной линейки.

— Ровно двенадцать.

Тудорел печально сообщает:

— В этот час Моника кормит Марику…

— Кто такая Моника?

— Моя тетушка. Если она не уехала в Ватра Дорней…

— А Марика кто?

— Кошка… — продолжает еще печальнее Тудорел, растревоженный воспоминаниями. — Мы получили ее от бабушки, вместе с Мартикой…

— А это еще кто?