Большие проблемы маленькой блондинки

Шла медленно, потому что пространства совершенно было мало для того времени, чтобы Масютин созрел и окликнул ее. Совершенно крохотным было пространство — всего-то в семь с половиной шагов. Она и смаковала их по сантиметру, черепашьим темпом пробираясь к двери.

Окликнет, нет?! Окликнет, нет?! Неужели нет?..

Господи, какое гадкое, черствое, настырное все это его показное самолюбие! Ведь любить-то ему себя, в сущности, было не за что! Такого ведь наворотил.

А может, бросить все к чертовой матери, а?! Может, оставить всю эту затею с расследованием, оставив Масютина с носом? Взять, к примеру, и укатить с Виталиком куда-нибудь, пока Женьку тут под статью подводят. У нее на это, между прочим, полное моральное право имеется. И не должна она ему совершенно ничего — верность блюсти уж тем более, — и не обязана ничем.

— Жанка, — все же окликнул Масютин, вознаградив за медленный вояж к двери. — Ты не дури, ладно!

— Ладно. — Она оглянулась на него, охватив взглядом сразу всего, начиная от ботинок без шнурков и заканчивая измятой рубашкой и жесткой щетиной, рельефно разделившей его лицо пополам.

— Аккуратней там, смотри, — попросил Женька и вдруг пробормотал надломленным, каким-то не своим голосом: — Ты уж прости меня, жена. Так вышло…

Снова зареветь? Нет, сил просто не осталось ни на слезы, ни на жалость к самой себе. Только ведь и делала последние дни, что жалела и жалела себя, удостоившуюся чести быть обманутой, преданной и нежеланной.

Жанна вышла в коридор и чуть быстрее, чем по кабинету, пошла к выходу. Возле дежурной части в маете ожидания метался под служебными щитами Илюша Гавриков.

— Ну?! Чего там, Жан?! — Сразу кинулся он к ней, едва завидел, даже не поздоровался.

— А ничего. — Там и правда ничего не было, все больше смотрели друг на друга, упрекая взглядами, и только.

— Совсем ничего, что ли?! — не поверил Илья.

— А чего там может быть? Ты думал, что я уговорю его написать явку с повинной, так, что ли? — Она вдруг разозлилась и на Илью с его слоновьим любопытством, и на всю их систему, позволившую так вот запросто упечь невиновного за решетку. — Так не напишет он ее никогда, так можешь и передать туда наверх.

И она даже пальцем для убедительности потыкала в потолок, чтобы понятнее было, куда передавать.

— Не напишет, потому что не виновен, Илюша.

— Это еще нужно доказать, — вяло отреагировал Гавриков, с опасением косясь в сторону стеклянной перегородки дежурной части, за которой навострил уши молоденький дежурный.

— Что нужно доказать, Илья? Что виновен или что нет? Вы, по-моему, уже все решили со своим руководством, теперь буду решать я. — Жанна прошла мимо грузноватого Гаврикова, еле удержавшись, чтобы не плюнуть ему под ноги, с трудом открыла тяжелую дверь и буквально вывалилась на улицу.

Хотелось поскорее выбраться на улицу, хватануть легкими пускай и обжигающего, но все же относительно свежего воздуха. Относительно прокурорского с милицейским произвола, относительно ведомственного нежелания покопаться в грязном белье, пытаясь отыскать там хоть один, да чистенький клочок.

Спустившись по горячим, будто угли, ступенькам, Жанна прислонилась к железному столбу, удерживающему козырек. Порылась в сумочке, пытаясь отыскать темные очки, но все время натыкалась на что-то ненужное. То ключи, то телефон, то кошелек. Чаще всего попадался носовой платок, хотя и вовсе, казалось бы, был ей без нужды.

Она же не собирается плакать! Вовсе не собирается! Пускай дерет все внутри, пускай глаза кипят слезами, пускай дышать нечем, плакать она не станет. Все, точка! И платок ни черта ей не нужен! Ей нужны темные очки, чтобы спрятать свой взгляд от любопытствующих, вроде таких, что ждал ее сейчас возле дежурки. А что со взглядом? Да ничего, господи! Ничего, кроме затаившейся, будто змея, боли. Ничего…

Очки нашлись. Жанна пристроила их на переносице, заправив дужки за уши трясущимися, как у припадочной, пальцами. Вскинула сумку на плечо и ровной поступью двинулась прочь с милицейского подворья. Она скорее угадала, чем услышала, что ее кто-то догоняет. И спустя мгновение, даже не оглядываясь, поняла, что это снова Гавриков. Запыхался, пробежав десятиметровку, бедный. Дышал ей в затылок так, что ее французская косичка, казалось, подпрыгивает.

— Жан, погоди, — взмолился Илюша, настигнув ее на перекрестке. — Погоди, что скажу!

— Что?

Она повернулась к нему и тут же растянула губы в улыбке. Теперь, когда глаза были прикрыты очками, можно было вытворять со своим лицом все что угодно. Можно было даже, как вот теперь, изображать откровенную приязнь, либо радость, либо то и другое вместе.

— Слышь, Жан, ты это чего имела в виду, когда говорила, что теперь сама решать все будешь, а? — Илюша упорно отводил взгляд, задавая ей вопрос, отчаянно потел, сопел, терпеливо ждал ответа, но на нее не смотрел. — Ты это, не дури, ладно? Меня и Женька просил, чтобы я тебе это сказал.

— Да ну! — ее брови неестественно высоко поднялись над стеклами очков. — А лучшую койку в камере он тебя не просил для него забить, а, Илюша?