Большое солнце Одессы

— Мама, — сначала Санчо прошептал «мама», Женька даже удивился и хотел спросить, чья мама, но когда сразу за шепотом раздался крик: — Мама! Мама! — Женька вдруг увидел подле борта, в том месте, где подымали трап, Санчо и Франсиско. Там, на экране, Санчо не кричал — он стоял молча, свесив за борт руки, и оцепенело глядел в то место на берегу, где стояла его мать, Тереса Рико. Женька пытался отыскать ее, но неожиданно все побежали — и те, что были на судне, и те, что были внизу. И вслед за этим, так, что казалось, будто все это произошло одновременно, пристань с ее домами, пакгаузами и людьми взметнуло в небо. Потом еще раз и еще два раза.

— Мама, мама, мама, — дрожа, твердил Санчо.

— Mama, mama mia, — уткнувшись головой в колени Санчо, Франсиско вздрагивал толчками, точно в икотке.

В белых облачках зенитных разрывов уходили на запад черные свинцовые самолеты.

В Городском саду, у карты Испании, намалеванной на фанерном щите, мужчины собрались вечером. Собственно, в этом не было ничего удивительного: они собирались здесь каждый вечер — те, что отработали дневную смену, и те, кому заступать в ночь, с двенадцати. Но, протискиваясь в толпе поближе к карте, Женька сегодня чувствовал себя неуверенно и тревожно. Ему казалось, что толпа сейчас двинется, не просто двинется, а побежит и понесет его, Женьку, а потом где-то по пути уронит и… Ну чего там, Женька, выбирайся, пока жив-здоров: сам видишь, сегодня этим людям не до тебя, сегодня никто не хлопнет тебя по затылку: молодец, пацан! Почему? Как, разве ты не знаешь, Женька: «юн-керсы» вторые сутки бомбят Мадрид, «юнкерсы» вторые сутки бомбят Барселону, Аликанте и Валенсию — нет, не войска, не склады, не аэродромы, а таких вот пацанов, как ты, Женька, и даже тех, что меньше тебя, и даже тех, что совсем не умеют ходить. Теперь ты понял, Женька: фашистские бомбовозы «юнкерсы»…

Стиснутый со всех сторон, Женька не мог понять, растет то. ппа или остается неизменной. Но ведь это все равно, растет толпа или не растет, если ты чувствуешь, как тебя наглухо заковывают, как твои руки, ноги, тело и голова перестают тебя слушаться и подчиняются какой-то другой силе, которая везде — спереди, сзади, сбоку и даже где-то сверху и снизу.

А потом вдруг стало еще хуже: Женьку понесли, хотя никто не подхватывал его за руки, понесли именно так, как он представлял себе — легко, как будто в нем и тяжести никакой нет.

Когда вверху, над деревьями, появились огромные окна Большой Московской гостиницы, толпа пересекала Дерибасовскую, и, выпадая из ослабевших тисков, Женька снова почувствовал вес собственного тела. Но главным было не блаженное ощущение весомости, главным было то, что он, Женька Кравец, вернул себе способность распоряжаться своими ногами и руками.

На Греческой площади, возле круглого дома, выбравшись из гущи человеческих тел, Женька впервые увидел со стороны эту массу людей.

Толпа понемногу растягивалась, и на проспекте лейтенанта Шмидта это была уже не толпа, а колонна с шеренгами, которые то выравнивались, то расстраивались, как всегда бывает у людей, идущих свободным шагом.

Первые факелы зажглись на Троицкой — на стыке ее с Авчинниковским переулком. Сначала их было немного — с десяток, не больше, — и все они размещались по краям. Но уже квартала через четыре, на углу Острови-дова и Толстого, над колонной повис пылающий лес. Лица мужчин, червоненные пламенем факелов, были не похожи на те, которые Женька видел там, на Дерибасовской. Разве это одесситы, Женькины земляки? Нет, люди с такими лицами не умеют шутить, не умеют смеяться, не умеют забывать — эти люди ненавидят, эти люди хотят драться.

Но с кем! С кем же драться? Вот если бы Испания была рядом, если бы Испания была рядом! Но Испания далеко, ах как далеко Испания!

А фашистские бомбовозы «юнкерсы» вторые сутки подряд жгут и расстреливают пацанов и девчонок Мадрида, пацанов и девчонок Барселоны, Валенсии и Аликанте. Вторые сутки подряд, Женька…

На повороте, между консерваторией и киркой — die Kirche — колонна замедляла шаг: сначала первая шеренга, затем вторая, затем каждая следующая, по мере того как люди выходили на улицу Коминтерна. Здесь, на улице Коминтерна, бывшей Витте, бывшей Петра Великого, в трех кварталах от кирки — консульство: черные ворота консульства заперты наглухо. На окнах кремовые гардины, гардины всегда опущены. В праздники — их праздники — у черных ворот флаг — белый круг со свастикой на красном поле.

Вот он, этот флаг, у консульских ворот — белый круг, черная свастика.

Ах, как горят факелы! Если бы поднести эти факелы — один, один-единственный! — к этому флагу, а флаг к гардинам, а гардины к креслам с высокими стегаными спинками, а потом…

Нет, Женька, нельзя — видишь, у ворот милиционер: этот милиционер здесь потому, что существует на свете такая штука — дипломатическая неприкосновенность. Вот если бы Испания была рядом… Но Испания далеко, ах как далеко Испания!

ЖЕНЬКА КРАВЕЦ