Большое солнце Одессы

— Мне тоже тридцать пять лет, у меня тоже нет мужа… жены, я имею в виду… но я всегда следую указателю: переходить здесь. Жизнь есть жизнь.

Розита чудовищно покраснела. Розита была красна, как багровый лик удалого Лафы, улана из юнкерских поэм Лермонтова. Мне даже казалось, что без слез не обойдется, и я отвернулся. Но мое джентльменство всегда некстати. Розита вскочила, подошла к Эдику впритык и объяснила ему:

— Если хотите знать, я уже два раза замужем была.

— Два, — подтвердил я, — и если понадобятся свидетели, Розита Михална, можете рассчитывать на меня.

Н-да, нехорошо немножко получилось. Но кто же мог предвидеть, что она вдруг сорвется с места и пустится через весь зал?

— Вы негодяи, — сказала Светочка, — вы вампиры и вурдалаки.

Весь день, до семнадцати ноль-ноль, Светочка хмурилась. Нет, ничего такого — не хочу, мол, с вами, грубиянами, циниками и пр., общаться — не было, но в глазах у нее, на лице, в позе оставалось что-то нехорошее. Эдик говорил, что Светочка в растрепанных чувствах, что она встревожена и озабочена. Ну, насчет тревоги он малость перегнул, а вот озабоченность — это, пожалуй, было.

Но в общем все это пустяк в сравнении с фантастическим финалом — Розита со Светочкой вмиг сделались подругами. И какими! Эдик утверждал, что не может без слез смотреть на них, и требовал вознаграждения за светлые узы, которыми он скрепил два сердца. Но Розита попросту не замечала своего благодетеля, а Светочка сказала, что все долги причитаются мне, и он, Эдуард Цонев, просто жалкий вымогатель.

Я поклонился и пробормотал в великом смущении, что и впредь готов служить в меру сил, дарованных мне господом и умноженных любовью, своей повелительнице.

Светочка блеснула глазами, но Розита была неумолима:

— И с кем ты объясняешься! — стонала Розита. — Нашла с кем объясняться.

— Не надо объясняться! — воскликнул я. — Позвольте нам лишь туфельку ее, прелестной вашей дщери, поцеловать…

— …и если можно, отвернитесь иль опахалом прикройте на секундочку свой зрак, — выскочил вдруг Эдик.

— Кисло мне в борщ. — парировала Розита. — Можете не только туфельку.

И расхохоталась. Клянусь… ну, чем поклясться? Хотите — жизнью?.. Клянусь жизнью, никто еще за все восемь лет моей работы в "Гипропроде” не выдавал у нас такого хохота. Сначала она просто тряслась, как на хорошем вибраторе, потом стала судорожно валиться с боку на бок, как будто сто тысяч муравьев одновременно забегали у нее под мышками, а потом вытащила из роскошного своего портмоне носовой платок и бухалась в него через каждые две с половиной секунды.

— Товарищ Таргони, — трогательно произнес Стефа. — Товарищ Таргони, здоровый смех — это витамины. Не спорю. Но только здоровый. Вы слышите?

Три дня кряду после этого Розита была на уровне: Эдик — о себе я уже не говорю — был для нее то же, что мягкие ткани для рентгеновых лучей, а Стефа, наш неустрашимый Стефа, во все эти дни предпочитал окольные дороги обычному своему железобетонному большаку.

— Н-да, — задумчиво произносил в эти дни Стефа, — мы рассмотрим, обязательно рассмотрим.

Прослушивая это Стефино "рассмотрим”, я готов был рыдать от умиления, потому что в прежние, пещерные времена, Розита Михална неизменно получала ответ, сработанный бивнями мамонта: — Чушь, милая Таргони, вы порете чушь.

— Как вам не стыдно! — клокотала Рози. — Я женщина.

— Э, — возражал Стефа, — есть кассиры и кассирши. Но архитекторша… не звучит. Кстати, надевая брюки, подумайте на тему "Право как долг”.

— Хорошо! — с силой выдыхала Рози, и это было все, чем она могла выразить свое негодование.

А теперь Розита Михаила бесстрашно оставляла свое рабочее место, уверенно хлопала дверью, покидая зал, а Стефа только вздрагивал и украдкой скашивал глаза.

Но спустя три дня порядок был водворен: Эдик вновь стал непроницаем для гамма-взглядов Розиты, я — тоже, а Стефа опять отрастил пару хороших бивней.

Каждый день Эдик рассказывал мне трогательную сказочку о дружбе семимесячной козочки со своей приемной бабушкой и том, что из этого получилось.

— Что же именно? — торопил я его.

— А ничего особенного: две козы по полета лет.

— Ну, это вы загнули, Эдуард Петрович: козы так долго не живут.

— А кто сказал, что они живут? Вот именно — не живут.

— Ты слышишь, Светочка? Эдуард Петрович, повторите, пожалста, свое фабльо.

Эдуард Петрович охотно повторил, но, увы, ожидаемой реакции на это весьма поучительное фабльо не последовало. А в обеденный перерыв, когда Эдик вынимал из полиэтиленового мешочка со шнуровкой яйца в мундирах, искрошенные и душные, как мидии на преющем берегу Ланжерона, Светочка пожелала всем приятного аппетита. Спасибо, сказал Эдик, и тогда Светочка шепнула ему на ухо: Эдуард Петрович, берегите сказочки — они пригодятся вам для детей. Своих, конечно.

— Ага, — ответил Эдик, — но зачем этот дипломатический протокол: Эдуард Петрович! Ее же ты по имени, а я на три года моложе.

— Да, — сказала Светочка, — по имени. А вы, извините, просто бегемоты. Толстокожие бегемоты.

— И мы непременно утонем в болоте!

— В болоте, болоте, болоте!