Большое солнце Одессы

Светочка посмотрела на меня: зачем это? Эх, милая, если бы я сам знал — зачем? Прет из меня — вот и все.

В обед Эдик Цонев, пятилетний бессменный член месткома, огласил новость: исполком выделил "Гипро-проду” четыре квартиры. Светочка зарделась, как персик под красной ретушью, а Розита Михална пошла бледнеть, потому что Эдуард Цонев умеет подавать новости только в освежеванном виде: квартиры — исключительно семейным.

— Не понимаю, — прошептала Рози.

Эдик Цонев любезно объяснил ей:

— Семейные — это у которых жена, муж, дети.

— Товарищ член месткома, — сказал я, — это лишнее. Поверьте человеку на честное слово, это лишнее.

— Если вы так настаиваете, — уступил член месткома, — я готов поверить вам. Но они… они поверят вам? Вы же циник, вы же легкомысленный человек, вы же променяли свое сердце на шарманку.

— Предатель, так ты хранишь чужие тайны! — Я обложил шею предателя пальцами и, пока он мотал головой, освобождаясь от прелестного колье, нежно шептал ему на ухо: — Будь добрым, доброта — это памятник, который живые ставят себе при жизни. И перестань издеваться над Розитой.

Человек, который за тридцать пять лет жизни не заготовил ни одного камешка для своего памятника, отчаянно вращал глазами и выжимал из себя по слогам клятву:

— Я, председатель жилищно-бытовой комиссии месткома Э. П. Цонев, клянусь, буде это в моих силах, добыть квартиру члену союза Р. М. Таргони и присобачить у порога означенной квартиры подкову.

— Хорошо, — сказал я, — можешь считать, что ты начал сооружение памятника. Но имей в виду, клятвопреступникам памятников не ставят и даже в сырой земле не всегда находят для них место.

— Знаю, знаю. Но ты не представляешь себе ситуации. Могу тебе только сказать, что ожидается мощнейшая резка овощей. Кстати, Светочка подала сегодня новое заявление: поскольку у сестры, на жилплощади которой я проживаю, родился ребенок и поскольку я вступаю в брак, прошу предоставить… Что вы на это скажете, Монте-Кристо?

— Даже если ты покажешь заявление, не поверю.

— Воинствующий безбожник, заявлениям вы не верите, но заявителю-то вы поверите? Светлана Григорьевна!

Эдик сказал сущую правду. Непонятно даже, зачем мне понадобилось свидетельство заявителя, — наверное, только затем, чтобы успеть ассимилировать суперинфо рмацию.

— Светочка, вы торопились вчера к нему? К будущему супругу?

— Да, мы торопились вчера к нему, Костя.

”Мы” Светочка выдала полным весом. И еще кончик языка показала при этом. Но господь, как известно, делает всех дураков по одному шаблону — нуль-юмор. Все же прочее, особливо память и бдительность, не ущемляются.

И меня понесло.

— А зачем вы целовали накануне другого? Светлана Григорьевна, я сам видел, как у фотовитрины вы целовались с другим. Не так ли?

— А вам какое дело! — вспыхнула Рози. — Светик, умоляю тебя, не отвечай ему.

— Я его целовала. Костю.

Светочка была бледна. Но дело даже не в бледности: она смотрела на меня огромными, как море, как небо, как океан, зелеными глазами, и я был песчинкой, я был маленьким песочным человечком, которого слепила на берегу девочка в белой панамке и который рассыплется, как только девочка забудет о нем и перестанет смачивать его водой.

Эдик вдруг вспомнил, что ему нужно экстренно выдрать у экономистов информацию о гидропоне, и ринулся прочь, а Рози ничего не вспомнила — Рози прищурила глазенки и неотразимым, сверлящим взглядом делала дырочки в венецианском окне, которое выходит на улицу Пастера. Продырявив окно, Рози вскочила, отшвырнув задом стул, и сказала Светочке:

— Если бы ты только знала, какая ты отвратная, какая ты грязная. Я ненавижу тебя. Ненавижу.

У меня негнущиеся ноги, у меня голень и бедро смонтированы на стальной трубе, иначе я бросился бы на колени и воскликнул:

— Не верь ей, Светочка, ты самая лучшая, ты самая чистая, и мы не стоим твоего сношенного накаблуч-ника.

Проскакивая мимо Светочкиного стола, Рози сбросила на пол два листа ватмана. Два листа — это ерунда, если учесть, что общая цель была куда грандиознее — опрокинуть стол и перебить Светочке ручки-ножки.

Я поднял листы, положил их на Светочкин стол и сказал:

— Светлана Григорьевна, вы еще молоды, вы еще не знаете: благотворительность оскорбляет. Благотворителей ненавидят. Не надо плакать. Да, я вижу, вы не плачете, но я так, забегая немножечко вперед: никогда не надо плакать — слезы только от смеха. Только от смеха.

И сотворил господь чудо: Светочка улыбнулась. Слезы еще стояли у нее в глазах, две слезинки еще стояли в уголках рта, а она уже улыбалась. И как! Это была именно та улыбка, ради которой господь создал целый мир.

Розита рвала и метала с девяти до пяти, включая час обеденного перерыва. Стефа уведомил товарища Таргони, что еще немного — он тоже начнет ронять разные тяжелые предметы на пол.

— Можете поступать, как вам заблагорассудится, Стефан Владиславович, лично меня это не касается.

— Цыц, — сказал Стефа, — не затевайте скандала в благородном семействе. Чем вы так взволнованы?

— Не ваше дело. Благородное семейство! — воскликнула Рози, заливаясь хорошим детским смехом.