Большой дом. Пожар

На этот раз Хамид услышал его. Он посмотрел в упор на полицейского и понял, что Номер не выносит его взгляда. Хамид заметил в нем приниженность человека, привыкшего гнуть спину. Но мутный зрачок поглотил это мелькнувшее выражение пришибленности. Номер обрушил кулак на голову Сараджу, которому показалось, что лицо у него раскололось надвое. Несколько полицейских тоже принялись работать кулаками.

Хамид, не обращая внимания на сыпавшиеся градом удары, молчал. «Ведь мне угрожает только то, что я заранее предвидел», — сказал он себе.

Его окружили еще теснее, навалившись словно на какой-то неодушевленный предмет. Кто-то нанес ему особенно сильный удар. Лицо Хамида, перед тем мертвенно бледное, вспыхнуло.

— Зачем вы это делаете? — спросил он.

Удары посыпались снова. Он зашатался и отлетел в сторону. Лицо вновь побелело.

— Какая мерзость! — произнес он. И тут же свалился наземь. Он не защищался, только делал попытки заслониться, чтобы его не изувечили вконец. Удары отдавались в голове, во всем теле; на него нашло оцепенение. Он уже не чувствовал носа, глаз; но уши горели. По лицу текла липкая, горячая кровь.

Он не шевелился и уже не старался уклоняться от ударов. Номер плюнул прямо в него.

Другой крикнул:

— Мерзавец! Сын потаскухи!

Один из полицейских стал топтать Хамида своими огромными башмаками. Другие последовали его примеру: пинали его куда попало. Хамид понимал только одно, единственная мысль осталась у него в уме: не дать себя уничтожить. Выжить.

Он ничего уже не видел. Кровь застилала ему глаза.

Вдруг удары прекратились, наступила грозная тишина; это длилось довольно долго. Издалека донесся звук шагов, кто-то подошел к Хамиду, который попытался приоткрыть глаза; но веки так затекли, что ему лишь с трудом удалось это сделать. Красноватое освещение, которое только что казалось таким тусклым, теперь причиняло боль. Хамид увидел возле себя черные башмаки. Комиссар в мундире. Он возвышался над Хамидом всей своей огромной тушей. Вот он подошел еще ближе; обитые железом каблуки громко стучали. Полицейские расступились. Они в полном молчании смотрели на своего начальника.

Хамид, шатаясь, встал. Он попытался обеими руками вытереть кровь с лица. Комиссар бросил на него взгляд, лишенный всякого выражения, и пошел дальше.

Хамид очнулся в камере. Ему мучительно хотелось помочиться. Это была жгучая потребность. Тем более, что всю ночь ему было холодно: полицейские вылили на него несколько ведер воды, чтобы исчезли следы ударов.

Его допрашивали несколько раз — все допытывались, знает ли он таких-то и таких-то лиц. Так как он не отвечал ни на один вопрос, его нещадно избивали. Затем допрос возобновлялся.

Опять эта странная завеса тумана. Все вокруг — часть какой-то другой вселенной, другого мира, который исчезает, как только пытаешься осознать его; мира бессмысленного. Но эта комната теперь принадлежит ему. Он где-то видел ее, без сомнения, но где? Он уже не знает, не помнит. Было здесь что-то такое, чего он не мог ясно понять. Ах, как это раздражает! Может быть, это морг?. Но ведь я не умер!

Однако все это похоже на смерть. Всю ночь он пролежал в мокрой одежде, которая, казалось, стягивает его тело. Как избавиться от этого кошмара! Он узнает эту комнату. Но какие здесь странные пустоты, пространства. Ах, эта комната! Не пытайтесь в нее проникнуть, даже заглянуть. Она как будто затеряна на глубине сотен метров под землей. Глубже спуститься уже нельзя.

Какие странные, белые или серые, стены. Хамиду вдруг показалось, что эта комната чем-то похожа на его собственную. Но только… Он не может вспомнить, где уже видел ее. Как мучительно хочется помочиться.

Давит ужасная тяжесть, почти невозможно шевельнуться. Но вот он делает слабое движение. Холод. Холод. В воображении видишь себя мертвым и тихонько смеешься. Опять делаешь движение. Утренний холод. Смеешься, повторяя эти слова. Холод. Холод. Холод.

Свет впивался в Хамида, как заноза. Может быть, это и спасло его от смерти. Он то открывал, то закрывал глаза. В этот самый час серый свет занимающегося дня начинает проникать в Большой дом, из закрытых комнат еле слышно доносятся первые, еще сонные, голоса.

Хамид заснул — он и сам не знал, сколько времени проспал. Без сомнения, долго. Он как будто сразу провалился в черный колодец. Это был тяжелый, мертвый сон. Пустота, поглотившая Хамида (время утратило всякое измерение), теперь снова извергла его; он пробуждался, прерывисто дыша.

У Хамида все болело. Спина, бока, лицо, ноги. Сознание было омрачено тенью смерти, окутавшей все кругом пеленой тумана, и все же подсказало ему, что шум, который он уже давно слышит, раздается в его собственной голове. Это его же голос звучит над ним, а ему кажется, что голос этот, чудовищно громкий, усиленный в миллион раз, доносится откуда-то издалека. Хамид говорит. Но его голос не прокладывает себе путь в мир, а как бы застывает в пространстве, он не связан с остальным миром, не проникает в сердце этого мира.