Большой дом. Пожар

Феллахи в Бни-Бублене были охвачены лихорадкой ожидания и все-таки сохраняли хладнокровие. Во время этой забастовки они ясно показали, что способны владеть собой, поступать обдуманно. Это поразило колонистов, которые рассчитывали, что начнется паника и крестьяне сразу потеряют голову. Для колонистов их поведение было почти такой же неожиданностью, как и сама забастовка.

Во время последней забастовки феллахи проявили большую выдержку, хотя некоторые вернулись на поля — в особенности те, что с самого рождения были связаны с какой-нибудь фермой. К ним присоединились марокканцы, тайно переходившие границу; колонисты не стеснялись нанимать их даже в обход закона, да за еще меньшую плату, чем обычно, чтобы противопоставить местным рабочим. Но все это ни к чему не привело. Феллахи оказали упорное сопротивление, не поддаваясь таким уловкам, как коварные переговоры с отдельными лицами, предложения полюбовных сделок, похлопывание по спине и сладкие речи.

— Я друг арабов! — заявлял то один, то другой колонист, хотя никто у них ничего не спрашивал. — Да ну же! Становись на работу, Ахмед. Ведь я тебя знаю не со вчерашнего дня, да и ты меня знаешь. Приходи работать! Надо же тебе есть, тебе, твоей жене и детям. Ведь я не такой, как… — И он называл имя другого колониста. — Я хорошо плачу, я друг…

Хлеб начинал гнить на корню, но феллахи, с которыми колонисты вели переговоры поодиночке, ловко уклонялись от вопросов и предложений: они не хотели подливать масла в огонь.

И вот теперь в деревню вызвана полиция, запылали хижины батраков…

Тому колонисту, который сказал феллаху: «Надо же тебе есть», уже не пришлось настаивать: феллах был брошен в тюрьму.

XVI

— Как это случилось? Вы спрашиваете, как? Так было угодно судьбе, — говорил Азиз.

В его голосе звучала покорность. Он не обращал внимания на тех, кто окружал его: он ушел в свои мысли.

И все смотрели на его руки, которые покоились на коленях ладонями вверх. Сам он сидел на земле, скрестив ноги.

Со всех сторон приходили вести о новых событиях, и здесь, среди четырех стен этой глинобитной хижины, они обступили крестьян, словно призраки.

События… Но были ли событиями эти бесформенные, так сказать, безликие предчувствия, эти смутные ожидания? Призывы? Но откуда? Предостережения? Но кто же их делал?

Ничто не проникает так глубоко в сердце, как ощущение внезапно представшей перед тобой судьбы. Мир, где эти люди пустили корни, мир, живой частицей которого они были, должен погибнуть и снова возродиться совершенно иным. В этот час смятения, когда все рушилось, когда привычная колея вдруг оборвалась, перед ними открылся путь в будущее.

Это ощущение рождалось в тот необычный час, когда почва под ногами колебалась и чувствовалось приближение катастрофы.

— Как это случилось? — снова спросил феллах. — Один бог знает. Никто не может этого сказать. Но мы чувствовали, что так должно случиться.

Все понимали, что остается только одно: держаться стойко. Азиз во время пожара потерял жену. Держаться во что бы то ни стало, наперекор всему.

Азиз сильно вздрогнул, словно вдруг вспомнив о чем-то. Он сказал:

— Братья, я прошу у вас прощения. Что же это я сижу, разговариваю?.. Или молчу? Меня приняли в этом доме — да будет благословен его хозяин! — но больше мне здесь оставаться не пристало. Этот дом не мой, я должен уйти. Бог все видит, но то, что он покинул нас в такое время, — ужасно.

Он сделал усилие, чтобы встать. Послышались возражения:

— Оставайся, Азиз, оставайся!

— Ты еще не отдохнул. Отдохни немного.

— Не уходи.

Хозяин хижины, Урниди, уверял его:

— Здесь ты все равно, что у себя дома.

Слиман Мескин, который сидел на корточках у входа в лачугу, приблизился к Азизу, передвинувшись на руках, — ему не хотелось вставать.

— Вот послушай:

Горы ждут терпеливо,
Реки ждут терпеливо,
Вечер проходит.
Невеста ткет рубашку,
На ней вытканы предсказанья.
— Каким челноком
Ткешь ты ткань,
Ту, что мы будем носить
На всем нашем долгом пути
От юности к зрелой поре?

Слиман вдруг посмотрел на Азиза взглядом, в котором читалась горячая мольба. Азиз продолжал молчать. Нельзя ему отказываться ни от чего, в особенности от людской дружбы. А Слиман, сложив руки у своего лица, продолжал говорить быстро и без запинок, вкладывая в свои слова страстную надежду:

Работница,
В мозолях твои руки и ноги;
Ты расстилаешь полотна
И кроишь из них рубашки,
В которых легче нам будет
Терпеть страданья и боли.
Тебе я кланяюсь низко.