Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 2

Клим Самгин, конечно же, никакой не человек действия. Это сплошное сомнение и апофеоз бездействия. Это перманентный внутренний монолог, борьба с самим собой, а также безжалостный анализ людей, с которыми он сталкивается, и событий, в которые он, помимо своей воли, втягивается. Это обстоятельство как раз и противоречит роли вождя. Поэтому при чтении романа не может не возникнуть вопроса: если в романе все время говорят о вожде и ждут революцию. «Все ждут: будет революция» [185], то тут как раз и можно было бы героем романа сделать человека, который на эту роль претендует. Но в том-то и дело, что Самгин эту роль все же сыграть не способен. Да и роман совсем не о том. Если бы герой претендовал на эту роль и начал ее играть, то роман получился бы не о смуте. Горькому важно было начать с возникновения смуты, с активности массы, нуждающейся в вожде, в порядке, но вождя пока не обретающей.

Но ведь если так, то будет ли тот хронологический фрагмент из истории смуты (название романа имеет подзаголовок «Сорок лет»), который для своего романа выбрал Горький, репрезентативным по отношению ко всей истории российской смуты? Но когда эта смута начинается и когда она заканчивается? Ответ на этот вопрос в романе вроде есть. Повествование начинается с точной даты. Этой датой является рождение главного героя. Это 1877 год. Так история подается и в фильме В. Титова. Применительно к роману, да и вообще к мировосприятию Горького, этот вопрос важно поставить. Может быть, у пролетарского писателя была точка зрения, в соответствии с которой смута закончилась с революцией и гражданской войной. Собственно, это официальная точка зрения. Что же касается последующей истории, то у писателя отношение к ней могло быть оптимистическим, несмотря на все его несогласие с вождями. И уж совсем не такой, какой эта история воспринимается сегодня. Хотелось бы прояснить вопрос о том, исчерпывает ли окончательный вариант романа реализацию всего проекта о русской смуте начала ХХ века? Вообще, был ли у писателя такой проект? Может быть, в замысел Горького входило лишь воссоздание исходной точки смуты.

Ответ на этот вопрос связан с другим вопросом, а именно, как сам Горький относился к времени, т.е. к 30-м годам, когда роман создавался. Отдавал ли Горький себе отчет в том, что смута, начавшаяся на рубеже ХIХ – ХХ веков, в 30-е годы все еще продолжается и еще долго будет продолжаться и что сталинский период является всего лишь тем этапом в истории революции, который связан с наступлением реакции и который следует рассматривать как одну из фаз революции. А может быть, для писателя и не было такой проблемы, и он считал, что смута закончилась вместе с окончанием революции и гражданской войны, и начинается история построения социализма, в которой он по-прежнему не только как писатель, но и как общественный деятель, трибун занимает ведущее место, более того, несет ответственность за все, что в стране происходит. Сталин ведь именно этого от него и хотел. Хотел, чтобы возводимая им империя имела приличный фасад, чтобы она воспевалась выдающимися художниками.

Этот непроясненный вопрос не позволяет до конца понять образ героя романа как бездеятельной, хотя и рефлексирующей фигуры в момент, когда все общество приходит в невероятное движение и когда и в самом деле нужны были именно действующие лица – герои и вожаки. Нельзя не отметить, что Самгин пытается не только ситуацию смуты осознать, но и самого себя. Как же он себя видит и воспринимает? В романе есть фраза – обрывок из внутреннего монолога героя. Это фраза – вопрос: «Кто всю жизнь ставит меня свидетелем мучительно тяжелых сцен, событий?» [186]. Не случайно герой вспоминает слова летописца Пимена: «Не даром… свидетелем господь меня поставил» [187]. Итак, герой сам себя воспринимает свидетелем. Только свидетелем, только зрителем – но чего? Этот вопрос Самгин тоже сам себе задает? Но, видимо, его задавал и сам Горький, если он претендовал на летопись в романной форме, охватывающей четыре десятилетия революционной истории.

Сегодня мы заново задаем этот вопрос, и нет уверенности, что ответ на него будет таким же, каким он мог быть у самого Горького. Что же это было? Мы и сегодня продолжаем задавать этот вопрос, как его задает постоянно себе герой в фильме Н. Михалкова «Солнечный удар». Н. Бердяев говорит, что во время революции многим начинало казаться, что великая Россия была лишь призраком. Но сегодня начинает казаться, что, может быть, и сама революция тоже была призраком, а, еще точнее, мифом. Мифом, созданным о революции. А. Лосев-то, которого пролетарский писатель так поносил, оказывается, может быть, был прав.

«А был ли мальчик?». М. Горький и интеллигенция. Интеллигенция и революция в романе. Судьба интеллигенции в истории России