Большой круг

– У всех у нас бывали непредвиденные проблемы. И что потом?

В горах он начал одержимо писать. Даже не обзаведясь матрасом и не починив печку, Джейми стоял в маленькой разрушенной хижине и работал.

– У меня появилась идея вставить в картины скривление земли, я выстраивал оттуда. Писал пейзажи, как бы… сложенные. Ты когда-нибудь видел, как японцы складывают бумагу?

На ночном столике Уоллеса блокнот для набросков. Джейми выдирает оттуда страницу, аккуратно отрывает квадрат и складывает журавля.

– Птица. – Уоллес берет дрожащими пальцами хрупкую поделку. – Тот человек заплатил тебе за портрет?

Джейми смеялся на пороге у Аюкавы смехом, который колол и забивал носовые пазухи, как пары скипидара. Потом утер слезы, оперся руками о колени и спросил:

– Так она сбежала?

Уоллесу он отвечает:

– Он заплатил мне больше, чем мы договаривались. Думаю, чувствовал себя виноватым.

– Хорошо, – говорит Уоллес. – Хорошо.

Через пять дней он умирает. Согласно завещанию, дом в Миссуле достается Джейми и Мэриен. Уоллес хочет, чтобы его похоронили в Денвере.

Джейми медлит с письмом Мэриен – между ними какое-то темное отчуждение – и вместо этого пишет Калебу. Он не предполагает, что друг отправится на Аляску сообщить его сестре новости, но Калеб едет.

* * *

– Когда ты был ближе всего к смерти? – спрашивает Мэриен Калеба.

Они лежат в кровати, в ее хижине под Валдизом. Калеб провел у нее три ночи; она не знает, сколько еще он останется.

В честь возвращения к своему настоящему имени Мэриен раскошелилась на двуспальную кровать; они никогда не могли похвастаться таким огромным пространством на двоих. Разлегшись на спине, Калеб отвечает:

– Не знаю. Не думаю, что вообще можно знать.

– Есть что-то в прошлом, отчего у тебя мурашки по коже, когда вспоминаешь?

– Ничего конкретного. – Шутливо: – Чтобы напугать меня, Мэриен, нужно больше, чем смерть.

– Помнишь, после гибели Гольца я летала в Ванкувер?

Она рассказывает ему о глохнувшем двигателе, о расщелине, холоде. Тогда, говорит она, появилось чувство, будто смерть очень близко, но, вероятно, в действительности ближе к смерти она была младенцем на тонущей «Джозефине». Она бы погибла и никогда ничего не узнала, никогда не узнала бы, что такое корабль, океан, огонь. Не узнала бы, что такое смерть.

Все живое знает про смерть, говорит Калеб, по крайней мере достаточно для того, чтобы сопротивляться ей.

– Впрочем, может, это произошло когда-нибудь в другой раз, – размышляет Мэриен, – а я даже не заметила.

В первый вечер, когда Калеб сказал ей о смерти Уоллеса, когда они гуляли вдоль берега и смотрели на морских львов и белоголовых орланов, Мэриен затащила его в постель. После Баркли она не сходилась ни с кем, и вторгавшиеся воспоминания о нем причиняли боль, вызывали панику и клаустрофобию. Она не стала рассказывать Калебу, что творил Баркли, но тот, похоже, понял интуитивно. К концу он удерживал ее взгляд, предлагая свою беспомощность. На вторую ночь дело пошло веселее, а на третью и сейчас, на четвертую, Мэриен почти поверила, будто вернулась ко времени до Баркли, когда они с Калебом любили друг друга с простым нетерпением. Почти вернулась. Полностью не сможет никогда.

Калеб шире, чем она помнила, крепкий – мужчина.

– Слишком много, о чем надо вспоминать, – говорит он с некоторой досадой. – Обо всем, что могло случиться, но не случилось. – А потом так же резко в потолок: – В детстве. К Джильде пришел мужчина. Обычно я не обращал внимания на то, чем она занимается, но в ту ночь не мог перенести их звуки. Решил пойти к тебе, хотя шел сильный снег. Мне даже не пришло в голову подумать, как я найду дорогу, а снега навалило горы. Я не видел очертания земли, не мог сориентироваться. Правда, ничего не мог разглядеть. Поднялся ветер. Я шел слишком долго, но не хотел признаться себе, что заблудился. Да такое признание ничего и не изменило бы. Я знал, нельзя, но сел отдохнуть.

Калеб умолкает.

Мэриен вспоминает рассказ Баркли о той ночи, когда они впервые встретились, когда он рухнул пьяный в снег.

– И что потом?

– Ну что, я не умер.

– Продолжай. Расскажи до конца.

– Сама можешь додумать. Я ужасно замерз. Помню, пытался решить, могу ли дальше жить с Джильдой. Не помню, что я там решил и решил ли вообще, но встал, побрел и скоро увидел огни твоего дома, совсем недалеко. Я вошел через кухню и попытался сделать вид, будто вовсе не замерз, но Берит не дала обвести себя вокруг пальца.

Мэриен приподнимается на локте:

– Я помню! Совсем забыла. Так вот что случилось? Ты появился совершенно синий, и Берит тебя увела. Я подслушивала под дверью ванной и слышала, как ты, сидя в воде, плачешь.

Калеба передергивает:

– Руки и ноги у меня заледенели. Оттаивать их было ужасно. Берит все спрашивала, зачем я поперся на улицу, а я твердил, что услышал волков и вышел их пристрелить. Обычно у нее не хватало терпения на мои россказни, но в тот раз она подыграла. Спросила, раздобыл ли я хоть одного волка. Сидела у ванны и слушала мой треп, пока я оттаивал. Я все время плакал от боли.

– Старая добрая Берит.

Калеб мычит в ответ, а потом говорит: