Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

В профессиональном смысле «истинный классицизм» Дункан мог стать живительной инъекцией для балета Большого, отдалить его от феодализма, от «неистинного классицизма» придворного стиля[490]. Гельцер следовала этому курсу, но никогда не забывала имперской муштры, «семь упражнений, которые я должна делать каждый день всю жизнь»[491]. Один из первых балетов, записанных на пленку, запечатлел Екатерину и ее мужа в танце под пьесу «Музыкальный момент». Хореографом был Горский, вдохновение подарила Айседора Дункан, музыка Шопена и Шуберта в оркестровке Антона Аренского[492]. Отрывок дает представление о беспокойном актерском мастерстве Гельцер, не говоря уже о роскошных пропорциях ее партнера. Узкие бедра, худощавые икры, острые коленки и рельефная мускулатура ног балерин будущих поколений казались бы в то время неестественными. Тихомиров демонстрировал идеал сверхмужественности. Танцовщица, которую тоже нельзя было назвать худышкой, выступала с труппой Дягилева в Париже в «Русских Сезонах» (1910). Она также появилась в Брюсселе, Лондоне и Нью-Йорке. Благодаря инициативам по культурному обмену Гельцер побывала в Харбине (Китай), где пополнила коллекцию антиквариата. Она флиртовала с дипломатами и русскими артистами-эмигрантами и даже танцевала в Берлине для Эйнштейна, аккомпанировавшего ей на скрипке, но мыслями, уверяла Екатерина своего супруга, пока качалась на волнах по пути в Соединенные Штаты, оставалась дома. За границей ее принимали неоднозначно. В Великобритании балерину ждал триумф, а в Соединенных Штатах сочли, что ей недостает «отточенности и изысканности» Павловой, хотя Герберт Кори из газеты Times-Star оценил внешность Гельцер — назвав «прелестной штучкой» — и ее «живую, поразительную» манеру[493].

В Москве в 1914 году критик Влас Дорошевич прислал Екатерине нежное письмо после того, как увидел ее выступление на открытом воздухе, в мороз, в «Марше свободы» Горского — в поддержку русской армии. Она вдохновляла солдат на битву против невыразимо ужасной силы, широко шагая в тунике и шлеме под музыку трех духовых оркестров, и трубила в воображаемый рог. «Вы богиня; вы изумительно танцуете! — восторгался Дорошевич. — Вы ожившая статуя Кановы!.. Но танцевать на улице при температуре семь градусов! Это высшая степень безумия!»[494] Гельцер покорила классический репертуар, но и установила связь с народом, став «героем социалистического труда» раньше, чем изобрели это звание.

Революцию балерина пропустила из-за отпуска на юге России. Позже, в туре по Украине, она объявила о своей лояльности большевикам. Когда Германия захватила Киев во время Первой мировой, танцовщица вернулась в Москву в товарном вагоне вместе с русскими солдатами. В итоге Гельцер оказалась такой, какой нужна была Союзу: услужливой, милостивой, полезной, и государство отплатило ей тем же. Она выступала перед крестьянами, солдатами и рабочими, жертвовала доходы от бенефисов на политические нужды. «Русский танец» из «Лебединого озера», который Екатерина переняла у Анны Собещанской, стал хитом у пролетариев. В 1921 году Луначарский отдал должное ее двадцатипятилетней службе, отметив любовь советских граждан к танцу и ответственно пообещав сохранить русскую балетную традицию.

Гельцер спасла национальный балет, по крайней мере так считал сам Константин Станиславский, создатель актерской «системы», чье влияние коснулось самых разных областей: от конструктивизма до йоги. «Мы, вероятно, можем быть уверены, что русский балет избежал смертельной опасности, — писал он. — Своим спасением он обязан тебе, твоей глубокой преданности искусству, грандиозности твоих достижений, твоей неутомимости, твоему блестящему мастерству и тому огню внутри, что позволяет тебе создавать эти бессмертные, живые образы, и поддерживать высокие стандарты балета»[495]. Балерина была образцовой советской звездой и смиренно, без возражений, сменила шикарные апартаменты в доме артистов в центре Москвы на небольшую квартиру. Она не скучала по огромной ванной, потому что страдала, как утверждала, «гидрофобией»[496]. Гельцер пожертвовала 100 своих картин Третьяковской галерее, чтобы люди могли их увидеть.