Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

Курилко обвинил Федоровского из-за собственной обиды: того повысили в 1927 году; художника допросили и арестовали. Он написал из камеры о произошедшем Авелю Енукидзе[525], секретарю Центрального Исполнительного комитета. Политик питал слабость к балету и защищал Большой от антагонистов в правительстве. Однако у него была плохая репутация из-за связей с балеринами, порой несовершеннолетними, которых он соблазнял коробками конфет и другими подарками. По этим причинам Енукидзе близко к сердцу воспринял смерть двух привлекательных юных сотрудниц Большого. Когда детали суицида прояснились, Федоровского освободили. Курилко занял вакантное место на скамье подсудимых, но его тоже отпустили. В дальнейшем он переехал в Сибирь и там занимался оформлением Дома Науки и Культуры (Театра оперы и балета) Новосибирска. Тем временем газеты сообщили об аресте «двух молодых мужчин» по делу о парном самоубийстве[526]. Енукидзе продолжал покровительствовать танцовщицам до 1935 года, когда был снят со всех должностей после политического столкновения со своим старым другом из Грузии, Сталиным. Даже в такие смертельно опасные времена существовали гедонизм и плотские удовольствия.

После этой трагедии и травмы, связанной с первыми показами «Красного мака», Екатерина Гельцер ушла из Большого, чтобы танцевать на праздниках и концертах по всему Советскому Союзу, показывая свои залатанные пуанты «рабочим Магнитогорска и Сталинграда, шахтерам Донбасса и Кузнецка» и жителям «таежных» городов[527]. Как говорила артистка, она достигла славы в период безграничных возможностей в российской культуре; правда, не уточняла, что все закончилось отсутствием возможностей: цензурой, репрессиями, постоянной тревогой о том, что нарушаешь некие неизвестные тебе правила, которые к тому же постоянно меняются. Когда балерина достигла преклонного возраста, жизнь и искусство слились для нее воедино: пристань Тао Хоа, московские улицы, — воспоминания смешались, и ее часто видели прогуливающейся в одежде в стиле chinoiserie[528] и прочих нарядах давно ушедших лет. Прелести гашиша и опиумного притона в ее сознании были одним и тем же. Прима-балерина ассолюта, как титуловала ее западная пресса в 1910 году, воевала с физическим закатом и не жалела губной помады, пудры и туалетной воды. Ее зрение начало ухудшаться, и перед смертью она ослепла, проведя последние два года «сидя слишком близко» к телевизору, который якобы ненавидела[529].

Сердцем Гельцер осталась с Маннергеймом, но карьерным взлетом была обязана Тихомирову, боготворившему ее до своей смерти, — он умер на 6 лет раньше жены. Танцовщица писала супругу в 1939 году из отеля в Краснодаре, где ее изношенным легким пришлось пережить мазурку из «Жизни за царя» (ныне «Иван Сусанин») и, по особым просьбам, номера из «Лебединого озера». Шли худшие из времен: аресты, конфискации, исчезновения людей и идеологический контроль за чистотой мыслей. Екатерина на миг удалилась в прошлое, описывая вечер так, как это сделала бы маленькая девочка — букеты были прекрасны, сцена красивая и чистая, в комнате — тепло, а постельное белье радовало свежестью.

Из Краснодара Гельцер поехала в Сталинград (до 1925 года — Царицын), где приняла участие в очередном концерте в очередном Доме Красной Армии. Когда она вернулась, оказалось, что ее квартиру обыскали, конфисковали письма от Маннергейма и два его портрета кисти художников Серебряного века. Началась советско-финская война, и получалось, что балерина хранила изображения врага народа. Слава спасла ее от ареста. 57 лет спустя, в 1997 году, племянник Екатерины, живущий за границей, отправил в музей Большого театра письмо, в котором рассказал про обыск и последующие попытки Гельцер уничтожить личный архив. Он добавил (вероятно, с недовольством), что местонахождение «пятнадцати сотен писем», полученных балериной за всю жизнь, остается неизвестным[530].

У нее не осталось учеников, способных дать оценку ее карьере, поэтому Гельцер пришлось это сделать самой. В 1949 году она напомнила Тихомирову об их общих радостях и печалях, и как оба «страдали» в защиту «чистого» искусства[531]. Это слово — «чистое» — показало, что танцовщица отвергла нарушение Горским традиций Петипа. Как и кое-что наименее чистое: политику. Балерина закончила письмо упоминанием одной из библейских картин Василия Поленова из ее коллекции, которую она хотела подарить мужу, но не смогла. Полотно принадлежало государству.

К моменту смерти Тихомирова в июне 1956 Гельцер написала ему еще один раз, стоя у гроба в его квартире: «Спасибо тебе, мой любимый, дорогой друг, за все: за гигантскую работу, совершенную нами, за твои уроки, за твою настойчивость и терпимость, за твою любовь к другим и пожелание им счастья. Я кланяюсь тебе в ноги. Прощай, я скоро буду с тобой»[532].

Копию письма зачитали в Большом театре на панихиде по Тихомирову. Оригинал покоится в его могиле.

Глава 6. Цензура