Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

Среди тех, кто критиковал постановку, было два директора Большого, работавших с 1967 по 1972. Плисецкая столкнулась с непониманием сперва Чулаки, а затем Юрия Муромцева, руководящего Большим с сентября 1970-го по декабрь 1972 года. В мемуарах балерина вспоминает тернистый путь спектакля на сцену как черную комедию с закрытыми дверьми, плохим освещением, незаконченными костюмами от Пьера Кардена и пропавшими актерами. В конце концов балет был сыгран только благодаря политической смекалке Щедрина на первых порах и случайной атаке на устаревший репертуар.

5 апреля 1968 года на страницах газеты «Правда» появилась информация о смелом желании композитора и его жены поставить «Анну Каренину». В статье под названием «Узнаем ли мы Анну?» Щедрин торжественно поклялся, что «роман не будет опошлен», потому что «преследуется совсем другая цель»[821]. Спектакль будет представлять из себя квинтэссенцию литературного источника, а не адаптацию. Министр культуры и не догадывалась о планах творческой пары и была очень недовольна тем, что узнала все из газет. Фурцева вызвала Чулаки и потребовала от него, чтобы он не пропускал постановку. Тот отказался, а гнева министра оказалось достаточно, чтобы проект отложили до 1972 года.

К тому времени — и конкретно в этот год — недостаток новинок в репертуаре и застой в Большом стал заботить государство. ЦК публично выразил свою озабоченность статьей в «Правде». Видную журналистку Викторину Кригер[822], давно прекратившую танцевальную карьеру, попросили — или заставили — сделать выговор балетной труппе, а в особенности Григоровичу, за излишнюю предсказуемость репертуара. New York Times заполучила публикацию и, пересказав ее текст, осудила театр на международном уровне. «Афиши Большого никак не назовешь разнообразными, — разглагольствовала Кригер. — Сегодня „Лебединое озеро“, завтра „Жизель“. Потом нас снова ждет „Лебединое озеро“, а затем снова „Жизель“. „Легенда о любви“ и „Спартак“ тоже играли время от времени, как и „Ромео и Джульетта“ и еще парочка менее известных постановок. Однако театр действительно больше не предлагал ничего интересного. Единообразие плохо влияло на сборы и мешало развитию молодых талантов»[823].

В отчаянных поисках чего-то нового руководство дало «Анне Карениной» Щедрина и Плисецкой зеленый свет. Его премьера состоялась прямо перед окончанием сезона, 10 июня 1972 года. Щедринская «профанация» поимела не много от того скандального эффекта, что сопровождал «Кармен-сюиту». Письма к советским чиновникам Министерства культуры были полны знакомых уже жалоб на Плисецкую за оскорбление добродетели. «Ее страдания недостаточно глубоки, — протестует один автор. — Исполнение не трогает. В характере нет аристократической Анны Толстого». И хотя «юбки взмывали в воздух», зрители «не увидели выражения никаких иных чувств»[824].

В образованных кругах спектакль получил поддержку и до, и после премьеры. Плисецкая старалась подготовить зрителей Большого к разным типам впечатлений и напечатала к премьере специальный буклет, где значилось, что «в наши дни на балет, без сомнения, сильно повлияли гимнастика, акробатика и фигурное катание. Если раньше обилие немых жестов скрывало смысл сюжета, то теперь акцент на сложной виртуозной технике танца отдаляет зрителя от событий на сцене». Хореография стремилась к тому, чтобы в середине действия Анна была показана как «наивысший символ женственности». Мучения женщины уличают «в тотальной лжи все высшее общество, его ханжескую мораль и благопристойность»[825]. Таково было идейное оправдание постановки Толстого в Большом. Какова же была цена? Когда Плисецкая, ее помощники и муж создавали «Анну Каренину», они придали смерти героини мелодраматизм, но не учли то высвобождение духа, что происходит на последних страницах романа. В финале появляется Константин Левин. Он — персонаж, с которым автор во многом отождествляет себя, — проживает альтернативный жизненный путь, книгу завершает сцена его «обращения». Левин смотрит в ночное небо и чувствует, как космос обволакивает, наполняет его душу сиянием, истиной, умиротворением. Эпилог с религиозным обращением не мог быть поставлен на советской сцене.