Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

И в России, и в США он заставил зрелое искусство балета снова выглядеть свежим и молодым. Недавно историк танца Дженнифер Хоманс предположила, что со времен Джорджа Баланчина балет особо не изменился и, вероятно, медленно уходит в прошлое. «Мир не терпит ангелов, которые желают учить нас морали, — говорит она, — и если людям хочется чего-то бесплотного, пиксели подойдут лучше, чем феи и эльфы»[882]. Но такое решение может оказаться слишком простым. Классическая музыка умирала тысячу раз — как и опера, и балет, но все же они продолжают жить. Ратманский обогатил балетный репертуар, воссоздав некоторые русские произведения, которые либо подвергались цензуре, либо никогда не имели шанса быть увиденными из-за удушающих политических ограничений сталинской эпохи. Он — противоречивый хореограф и, кажется, верит, что, если бы история пошла по другому пути, нарративные балеты на современные темы преобладали бы над холодными модернистскими абстракциями Баланчина и Стравинского. Хореограф предпочитает постановки в сослагательном наклонении, вариант «если-бы-то», и посвятил себя тому, чтобы сделать эту альтернативную историю реальной. Работая вне России и выступая с постсоветской точки зрения, Ратманский предлагает собственное измерение послереволюционных десятилетий XX века.

Кажется также, что он намерен освободить балет от худших инстинктов. Постановщик заинтересован в сюжетах и персонажах, но выдвигает на передний план танец, убранный Григоровичем из репертуара Большого за счет увеличения темпа, изменения балетных элементов и удвоения количества движений в отрезок времени. Музой Ратманского стал советский композитор Шостакович, бывший в юности (но не в поздние годы) мятежным бунтарем. Композитор пострадал от советского режима, как, впрочем, и весь русский балет. По словам писательницы и журналистки Венди Лессер, постановки Ратманского на его музыку кажутся словно «созданными сверхчеловеком Мафусаилом», «с энтузиазмом воспринявшим лихорадку первых революционных лет, в страданиях пережившим жестокие репрессии Сталина и их последствия, и затем возродившимся в космополитичном XXI веке в новом качестве, позволяющем оглядывать историю с определенного расстояния»[883]. По мнению Ратманского, балет — все еще неуправляемый и буйный ребенок, которому только предстоит раскрыть свой потенциал. Его искусство стало ритмичнее, чем в Большом, а балетные номера заиграли по-новому.

В 2003 году хореограф попробовал возродить мятежный дух запрещенного в 1936 году спектакля «Светлый ручей», не отказываясь от истории. Таким образом он срежиссировал и балет, и его принятие публикой, сделав акцент на интригах против Шостаковича и Федора Лопухова, оставаясь верным их замыслу, но в то же время реализовывая возможности произведения — и танца — для современного зрителя. Пожилая пара тоскует по юности, сидя на дачной веранде. Шостакович пародировал их ностальгию так же, как Лопухов и как Ратманский. Журналистка Валери Лоусон с восторгом описывает результат, включая диалог героев, вспоминающих ушедшую молодость в жалком подобии па-де-де, в итоге ставшем возвышенным. «Она просит, чтобы ее подняли в финале, и когда мужчина опускается на колени, чтобы принять ее вес, балерина обнимает его за плечи, — пишет критик, — излучая радость в финальной позе». Постановка, добавляет Лоусон, вызывает в памяти старый добрый Бродвей. Ратманский включает сюда подобие танцев в клубах и цирковые трюки. На фоне игр с переодеваниями и забавных ситуаций персонажи еще и справляются со сбором гигантского урожая с колхозного огорода, перевыполняя план сталинской пятилетки по развитию сельского хозяйства. В качестве аллюзии на донос на оригинальный балет в газете «Правда», в котором критиковалось кукольное, марионеточное поведение танцовщиков, хореограф заставил их двигаться, будто запутавшись в веревочках кукловода. Самым остроумным эпизодом «Светлого ручья» в постановке 2003 года стал выход Сергея Филина в костюме балерины. Лоусон говорит, что в одном из спектаклей роль отдали Руслану Скворцову, и тот «держал руки в присущей романтической традиции нелепо-приторной позиции» и был обвит вздымающимся тюлем[884]. Насмешка кроется в абсолютной неестественности эпизода: танцовщику-мужчине сложно (и непривычно) двигаться, как Анна Павлова, — да и балерине с легкой щетиной вряд ли удалось бы соблазнить старика в его собственном доме. Появившаяся жена хозяина, конечно, и раньше видела, что ее муж поддается женским чарам, и, теряя терпение, дает ему пощечину.