Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

В театре говорили о том, что москвичка считала Вайсс угрозой и сговорилась с Герино о том, чтобы выжить ее. Во время бенефиса артиста 29 октября 1845 года Вайсс исполняла партию из «Сильфиды» под нескончаемые громкие аплодисменты зала — за исключением клаки Санковской, пытавшейся заглушить хлопки освистыванием. Труппу вызывали на поклон несколько раз — по одному свидетельству 10, по другому — 15. Во время последнего поклона из ложи в балерину швырнули яблоком, бесцеремонно шлепнувшимся ей под ноги.

На следующий день Верстовский, не скупясь на детали, доложил о случившемся Гедеонову, отметив, что брошенное на сцену яблоко — это беспрецедентный случай, и учинил расследование в дополнение к тому, что уже провел дежуривший в театре офицер. Вайсс, добавил он, отказалась еще раз выступать в Большом, а мать и брат, проживавшие с ней в Москве, остались очень огорчены. Таким образом, под угрозу была поставлена попытка чиновника «уравновесить общественное мнение в отношении мадемуазель Санковской, очевидно привлекающей внимание к балету, но на которую не всегда можно положиться в связи с ее слабым здоровьем»[217].

Поскольку царевич Александр был благодетелем Вайсс и все равно услышал бы о случившемся от нее, Гедеонов решил, что его тоже нужно привлечь к расследованию. Он написал письмо, объяснявшее инцидент языком, понятным даже ребенку, для начала упомянув о том, что в последнее время у публики появился похвальный обычай деликатно бросать на сцену букеты цветов и что как в Москве так и в Петербурге зрители склонны вести себя прилично. Пусть яблоко и не принесло никакого вреда, он чувствовал необходимость найти того, кто швырнул его. Александр отнесся к случившемуся со всей серьезностью и поручил особому следователю вести дело от его имени.

Впоследствии Гедеонов докладывал, что Герино отдал большое количество бесплатных билетов студентам, включая тех, кто занимался фехтованием у театрального инструктора. Он также узнал, что утром 30 октября, на следующий день после того, как яблоко было брошено, кто-то слышал, как танцовщик спрашивал одного из зрителей, прошло ли представление, включая последний выход на поклон, по плану.

Нелепость происходящей драмы возросла еще больше, когда и Верстовский решил принять участие в разбирательстве. Он опросил каждого, кто мог иметь отношение к данному эпизоду, а после выразил разочарование несоответствиями в их показаниях. Одна из свидетельниц утверждала, что яблоко в Вайсс бросили на третьем поклоне, а не на десятом, и что оно было наполовину съедено и фактически превратилось в огрызок. Уцелевшие кусочки фрукта служили доказательством тому, что никакой реальной угрозы безопасности оно не несло. Директор отверг показание как ненадежное, поскольку оно исходило от танцовщицы, «ставившей мадемуазель Санковскую несравнимо выше мадемуазель Вайсс во всех отношениях»[218]. Его расследование установило еще один практически бесполезный факт — яблоко бросили из ложи, зарегистрированной на псевдоним «Золотов».

«Человек с такой фамилией действительно существует, — доложил он Гедеонову, — но это старовер с другого берега Москвы-реки, не посещающий театр»[219]. Кто-то еще утверждал, что фрукт швырнули после того, как большинство зрителей покинуло зал, в тот момент, когда поднимали люстру. Однако она, отвечал Верстовский, оставалась в тот вечер на месте. Поскольку у Герино была плохая репутация (управляющий Дирекцией так и не забыл о случае с пинком), в попытке опозорить Вайсс обвинили именно его. Но и о Санковской, чьи предполагаемые интриги в отношении молодых членов труппы исчерпали его терпение, чиновник отозвался крайне резко. «Я согласен с тем, что до тех пор, пока балерина остается в московском театре, она постоянно будет нарушать мир и порядок своими неутомимыми интригами, — раздражался он, — после нескольких дней обсуждения ее бенефиса и всех непрекращающихся капризов мне хотелось лишь рухнуть в постель!»

В трудные времена «другие чувствовали к ней жалость, словно она была никому не нужным котом в мешке». Подобное отношение к звездной танцовщице выглядело неприемлемо, и Верстовский это понимал, но ему надоели эгоцентризм и «легкие недомогания», приведшие к тому, что Санковская подала прошение о сокращении рабочих часов, выступая лишь в небольших частях балетов — сольная вариация в одном, па-де-труа в другом, — вместо полных партий[220]. Она лежала в постели в окружении цветов, утверждая, что находится на пороге смерти, но отказывалась посетить врача.