Большой вальс

Серая папка полетела в огонь, но долго не хотела гореть. Языки пламени лизали твердый картон, обходя металлические уголки, застежки и словно не решаясь завладеть её содержимым. Наконец, огонь победил сопротивление, оставив после жаркой расправы горстку седого пепла. Йохи задумчиво развеял его кочергой — все, пустота, никаких следов. И так будет со всем, что живет, радуется, мечтает, плодоносит… Со всеми, кто подличает и убивает — все равны перед Вечностью. Но нет прощения погрязшим в гордыне.

Покончив с архивом и личными бумагами, Динстлер окончательно проверил пустые ящики письменного стола, затем на убранном поле зеленого сукна появился листок бумаги, странно одинокий и беспомощный, последний. Порывшись в книжном шкафу, он достал фотографию и стерев ладонью пыль, поставил перед собой. Полуторагодовалая крошка — лысая, большеротая, таращила безбровые светлые глазенки. Тони, рожденная Вандой. Дочь, которую он не смог, не сумел полюбить…

Обращаясь к ней, Йохим начал писать завещание. Он часто прерывался, рассматривая чужое детское лицо и понимая: здесь, в этой самой точке начался путь преступлений и бед. Не дерзкие фантазии Майера, а гордыня Пигмалиона завела в тупик любимых им людей.

Ах, как бы теперь радовала его девочка, выросшая в точную копию Ванды! И ничего бы не было, ничего! Ни тайн, ни угрызений совести, ни потерь… Лишь майский вечер с тучками мошкары над бассейном, столик под белым зонтиком и две яркие блондинки в шезлонгах — мать и дочь, Ванда и Тони… Господи, за что? Почему?

Йохим готовил себя в последний путь и путь этот пролегал рядом с Богом. Увы, он не стал верующим, не проникся светом понимания высшей истины. Как хотелось бы, как очень хотелось бы… Он так и остался стоять где-то совсем рядом, не осененный всемилостивой дланью — неугодный пасынок, плохой ученик. Йохим не испытывал потребности в покаянии и формальном отпущении грехов. Вмешательство церкви в финальной сцене научало и отвращало. Но он знал, что должен ещё раз увидеть монастырь, Изу, и… Тори. Остин сказал, что Виктория была в опасности, а теперь надежно спрятана, а значит — она там.

Странным образом, окольным путем, невостребованная отеческая любовь стремилась к излиянию, а мастер-Пигмалион, приговоренный Динстлером, молил если и не понимания, то снисхождения. Виктория — его лучшее создание. Она же — Тони, Алиса, Юлия. Она — то, что должно существовать вечно — Красота, которой отдал свою нелепую жизнь Йохим-Готтлиб Динстлер.

Придавив исписанные листы рамкой с детским портретом, Йохим запер кабинет. Слуга, поджидавший его визу у голубого «опеля-седана», вопросительно осмотрел на хозяина. «Вы свободны, Гуго. А багаж мне не потребуется… Да…». — Йохим уже завел мотор и хотел что-то сказать бестолково моргавшему толстяку, проработавшему у него двадцать пять лет… Вспомнил: «Будь добр, старина, проследи, чтобы к июню бассейн был в полном порядке».

Гуго кивнул, жалобно смотря вслед уносящемуся навсегда автомобилю. Он так и не сумел сформулировать чертову прорву крутящихся в голове дурацких вопросов.

«Боже мой, Боже мой, Боже! Ты создал все это для нас. Но чтобы не ослепить, чтобы не убить сразу разгадкой, ты лишь приоткрыл нам дверь понимания, предоставив свободу делам и помыслам… Боже великий, прости меня, грешного, не знающего смирения…»

Йохим стоял на самом краю площадки, высоко в горах, с острой болью в груди и набухающими слезой глазами, пораженный внезапным взрывом почти непереносимого восторга. Он с силой сжимал ладони, стараясь не закричать, и чувствуя, как распрямляется, крепнет и наливается блаженством полета его нелепое, отяжелевшее тело. И потертая замша обвисшей куртки, и мягкий шелк парадной белой рубашки, с тоской, казалось, отбывавших свой срок на его покатых, сутулых плечах, друг заиграли в легком ветерке, словно дождавшись своего звездного часа — слияния высшей Гармонией…

9 часов свежего апрельского утра на западном склоне Альп, дорога с топографической меткой М3 в сторону от туристических трасс и жилья, одна тысяча метров над уровнем моря, — центр мироздания.

Гигантский купол нежно-голубого пространства, то спускающегося к горизонту, где в молочной дымке дышало далекое море, то опирающийся на зеленые холмы и каменистые взгорья, покрытые в вышине сверкающим снегом, заключал в себе мириады драгоценных, сопряженных друг с другом миров. И все это, в упаковке весеннего нежного воздуха, насыщенного щебетом птиц, ароматами цветения и юного счастья, подобно дарам волхвов, было брошено к его, косолапящим с детства, ногам.

Йохим, стоящий на цыпочках с распахнутыми, как для объятий, руками, знал, что в эти мгновения, данные свыше его ожесточенному, стиснутому, как челюсти боксера, сердцу, он должен понять нечто мучительно-важное. И ждал подсказку, но Слово не прозвучало. Тогда он медленно закрыл глаза, глубоко, торжественно, будто принимая присягу, вдохнул в легкие этот всезнающий воздух и, резко повернувшись, направился к машине. Через час он вернется, чтобы остаться здесь навсегда.