Большущий

В первый год учебы Дирку не довелось ощутить прелесть неофициальных задушевных и доброжелательных бесед у камина в уставленном книжными стеллажами кабинете профессора, чья мудрость основывалась на сочетании классических знаний и современного подхода, чем и вдохновляла слушателей. В аудиториях Мидуэста профессора читали лекции, как читали на протяжении последних десяти или двадцати лет и как будут продолжать их читать, пока смерть или решение попечителей не положат этому конец. А вот более молодые профессора и преподаватели в элегантных серых костюмах и ярких галстуках вели себя на занятиях подчеркнуто раскованно, в чем, правда, частенько перебарщивали. Их манеры почти не отличались от студенческих, они лихо вставляли в речь жаргонные словечки, что вызывало громкий смех юношей и восхищенное хихиканье девушек. Но таким молодым Дирк все же предпочитал старых педантов. Когда перед каким-нибудь университетским мероприятием молодым нужно было неофициально побеседовать со студентами, начинали они обычно так: «Слушайте-ка, ребята…» На танцевальных вечерах они с легкостью позволяли себе «закадрить» какую-нибудь хорошенькую студенточку.

Два предмета у Дирка вели профессора-женщины. Дамы были уже далеко не молоды, если не сказать старухи. Выглядели они иссохшими, только глаза на лице оставались живыми. Носили нечто неопределенное и темное, не то коричневое, не то тускло-серое. Безжизненные волосы. Длинные, костлявые и вялые руки. Перед их глазами прошло множество студенческих групп – одна за другой, одна за другой. Аудитория ненадолго наполнялась свежими и молодыми лицами, которые вскоре замещались другими свежими и молодыми лицами. Так белые значки-кружочки ненадолго возникают на грифельной доске, но вскоре стираются, чтобы освободить место другим белым значкам-кружочкам. Одна из этих женщин, старшая, могла неожиданно оживиться подобно тому, как в потухшем камине вдруг начинает мерцать огонек. Несмотря на убийственно-притупляющий эффект тридцатилетнего преподавания, она чудом сохранила чувство юмора и некий сарказм. У нее был острый критический ум, стесненный условностями университетского сообщества, и душа классической старой девы.

Слушая этих двух дам, Дирк нервничал и раздражался. Мисс Юфимия Холлингсвуд имела привычку выделять голосом каждый третий или пятый слог в своей речи, например: «Рассмотрев приведенные факты в предлагаемом примере, нам надо сначала вспомнить историю и попытаться проанализировать выдающиеся…» Он чувствовал, что уже начинает ждать эти ударения и внутренне сжиматься, как от удара кувалдой по голове.

Мисс Лодж, наоборот, мямлила. На подступах к слову она принималась мекать, что приводило слушателей в исступление: «Перед м-э-э-э… геометрической м-э-э-э… задачей… м-э-э-э…» Дирк беспокойно ерзал на стуле, его руки сами собой сжимались в кулаки. Он спасался тем, что следил за тенью от дубовой ветки за окном, падавшей на освещенную солнцем доску позади преподавательницы.

Ранней весной Дирк и Селина снова обсуждали его учебу, сидя дома в Верхней Прерии у камина. Пять лет назад Селине сложили камин, и ее любовь к нему граничила с огнепоклонством. Она всегда разжигала его зимними вечерами и в холодные весенние ночи. Если Дирка не было дома, она долго сидела у огня, после того как все усталые домочадцы уже уходили спать. У ее ног, растянувшись, лежал Пом, старая дворняга де Йонгов, и предавался в старости такому наслаждению, о каком в своей шелудивой юности не мог и мечтать. Жители Верхней Прерии, проезжая мимо их фермы после редкой вечеринки или направляясь в поздний час на рынок, видели на стене в комнате миссис де Йонг пляшущие розоватые отсветы огня и ощущали их ласковое тепло, хотя и осуждали хозяйку:

– У нее прекрасный нагреватель, а она все равно разжигает камин. Всегда вела себя странно. Одиноко ей, наверное, сидеть в компании собаки.

Они и представить себе не могли, сколько гостей – и старых, и новых – собиралось у камина Селины в эти зимние вечера. Там был Большущий, пухленький, перепачканный в земле малыш, который ползал и возился в поле, а его молодая мать, вытерев пот с лица, смотрела на него любящими глазами. Приходил и Дирк де Йонг десяти лет. И Симеон Пик, франтоватый, учтивый, ироничный, в начищенных до блеска ботинках и в сдвинутой чуть набок шляпе. За ним Первюс де Йонг, великан в голубой рубашке, с сильными и нежными руками, покрытыми золотистыми волосками. Фанни Давенпорт, кумир ее юности, являлась с поклонами и улыбкой, как и восхитительные создания из давних представлений-буфф в усыпанных блестками трико и корсажах. А рядом – совсем не похожая на них терпеливая и неутомимая Мартье Пол, которая останавливалась в дверях маленькой мастерской Рульфа, грея под передником озябшие руки. «Веселитесь, да? – с легкой завистью говорила она. – Вы и Рульф. Весело вам». И Рульф, смуглый, живой мальчик, не понимал, о чем она. Рульф – гений. Он приходил всегда. Нет, Селина де Йонг никогда не чувствовала себя одинокой у камина зимними вечерами.