Болтун

В общем-то, обстановочка не самая рабочая, но мы все равно гордились, что у нашего отца есть настоящий кабинет с темными стенами и тяжелыми шторами на окнах, как и полагается.

Когда мы вошли, папа стоял у окна. Шторы были задвинуты, оттого не было понятно, на что он смотрит. Отец сцепил руки за спиной, и это придало его фигуре спокойный и величественный вид.

— Привет, — сказал я. — Мы скучали.

— Где подарки? — спросила Хильде, и я нахмурился, сказал:

— Прекрати, мы здесь не из-за подарков.

— Я из-за подарков.

Папа засмеялся, но нечто в его смехе давало мне понять, что все не так.

— Я их забыл, — сказал папа. Он обернулся к нам, и я увидел, что краснота его век стала заметнее, словно бы он не спал ночь.

Я не знал, что и думать. Когда я поставил Хильде и обнял его, отец показался мне деревянным, словно он уже только символизировал себя самого, как надгробие говорит о том, что однажды здесь был человек.

Но он обнял меня в ответ, как будто я нуждался в этом больше, чем он.

Отец смотрел на нас с Хильде, а потом вдруг сказал:

— Я чудовищно устал. Слышите? Папа чудовищно устал.

Глаза его стали очень внимательными, хрупкость его стала мне очевидна, и я боялся даже пошевелиться. А папа достал сигарету, не дождавшись традиционных сигар. Он закурил и глубоко затянулся.

— Что ж, папа решил немного отдохнуть, детки. Вы это поймете?

Мы с Хильде посмотрели друг на друга, эти взгляды имели решающее значение — папа засмеялся.

— Вижу, что поймете, — сказал он. — Слушайте, я уеду.

— Опять? — спросила Хильде.

— Далеко-далеко, — сказал отец, словно бы не слышал ее. — В одну волшебную страну. Я привезу вам оттуда подарки, раз уж сегодня я про все забыл.

— Здорово! — сказала Хильде, а я прекрасно понимал, что ничего хорошего в этом нет. Насколько волшебной должна была быть страна?

Папа посмотрел на меня так, словно я знал какую-то его тайну. Но я не знал, моя Октавия, я только хотел, чтобы ему стало легче. Поэтому я сказал:

— До свиданья, папа.

А он, наверное, воспринял это как знак. Я дал ему сигнал, запустил программу, я сказал то, чего он ждал и боялся. Рука его скользнула в карман, и я увидел пистолет, как в фильмах, на которые не пускают до тринадцати и на которых вовсе не хочется леденцов, какими дети в нашем городке обычно сопровождали просмотр.

Всего секунду я восхищался этой странной штукой, которой совершенно не место в нашей идеальной жизни, а потом папа вскинул пистолет и раздался громкий звук, показавшийся мне совсем не похожим на те, что выдают за выстрелы в фильмах.

Мой папа выстрелил себе в лицо.

Я почувствовал теплые капли на своих щеках и увидел, как на пушистых, рыжих хвостиках Хильде появились похожие на ягоды кровинки.

Вот все и закончилось. Папа повалился на пол, в секунду перестав быть кем-то, кого мы знали и любили. Этому человеку больше не о чем было переживать, да он и не умел теперь, потому что овеществился, стал предметом.

Я смотрел на него и не чувствовал никакой боли. Мой отец выстрелил себе в лицо у меня на глазах, но я не ощутил того, что ты представила себе сейчас. Нет, внутри у меня было пусто. Я метнулся к Хильде, закрыл ей глаза ладонью и понял, что она плачет. Сам я заплакать не мог, мне просто не хотелось.

— Не смотри, — сказал я. — Папе стало плохо.

Хильде испугалась, и я взял ее на руки, она прижалась ко мне, и мы развернулись к двери. На улице, напуганный выстрелом, лаял Оттон. В этот момент вошла мама с коробкой сигар, и я увидел, как расширились ее глаза. Она выбежала из комнаты, и я подумал, что она позвонит врачу, хотя, конечно, уже понимал, что это не имеет смысла. Я был маленький мальчик, моя Октавия, я додумался только выставить Хильде за дверь и снова развернулся к отцу. Пистолет лежал рядом с ним, как мягкая игрушка, которую Хильде обнимала в начале ночи, а в конце отбрасывала, потому что она становилась ей не нужна.

У него больше не было лица, и я подумал, что никогда не увижу папу снова. Возвращаясь домой я мечтал только о подарках, сидя за столом я боялся и скучал, а нужно было смотреть на папу во все глаза.

Мне казалось, я уже не помню его лица.

Дверь распахнулась, и я снова увидел маму.

Она нагнулась ко мне и вытерла салфеткой мое лицо.

— Как же можно быть такой свиньей? — спросила она у папы, но ответа так никогда-никогда и не получила. Мама опустилась на колени и принялась вытирать мокрой тряпкой кровь, собирать осколки папиного черепа и отправлять из в мусорную корзину.

В этот момент я почувствовал, что пустота внутри меня обращается в тошноту. Я не ощутил того, что стоило бы ощутить, но вместо этого горло мое, пищевод и легкие сжала невыразимая боль, она обжигала меня, я ощущал себя наполненным этой болью, которая на самом деле, как мне тогда казалось, принадлежала Хильде.

Мир стал цветным, болезненно-ярким, а потом потерялся в тенях, я прижал пальцы к вискам, они были очень холодными. Боль внутри у меня росла, пульсировала, жила по собственным законам, и я забыл о том, что моя жизнь это друзья и карточки, жвачка и кино про монстров.