Болтун

Мы пошли к лесу. Дорога была абсолютно пуста. Она проходила лес насквозь, через всю страну, магистральная артерия, связывавшая нас с остальной Империей. Октавия все еще смеялась, но теперь тише.

— Ты одичала, чтобы принять нашу культуру?

— Нет, — сказала она. — Я одичала, потому что пропал мой термос с чаем.

Я поцеловал Октавию, губы ее были теплыми, смоченными дождем и нежными. Мы были похожи на молодых любовников, возвращающихся домой после сексуального приключения.

Лес оставался обманчиво молчаливым. Теоретически должно быть так: дорога, человеческая территория, выхваченная у природы, наполнена, по ней протекают, как клетки крови по сосудам, машины, а лес — безмолвное царство, куда обыватель заглядывает собрать грибы и причаститься к чистому воздуху.

В моей стране всегда было наоборот. Пустые дороги и наполненные людьми леса.

В этом было нечто жутковатое, нечто на грани с человеческим, однако было и то, что непременно понравилось бы Октавии.

Свобода, которой у нее никогда не было, внутренняя, та, что заменяла нам внешнюю, историческую, все эти годы.

Когда мы подошли к лесу, я потянул Октавию за собой, она замешкалась прежде, чем свернуть с дороги. А я понял, что сквозь все это годы, которых было оглушительно много, ноги мои до сих пор помнят тропинки, ведущие к моему старому дому.

В таких случаях я доверялся своему телу, потому что в темноте дороги казались мне извивающимися, как пойманные за хвост змеи. Они дрожали перед глазами, уходили из-под ног, бросались в сторону, на свободу. Поэтому я закрыл глаза и позволил моторной памяти вести себя вперед, я был словно машина, механизм, собранный для того, чтобы возвращаться домой.

К месту создания. Эта мысль показалась мне очень смешной, я даже думал рассказать ее Октавии, а потом решил, что и без этого технологического откровения ее жизнь в данный момент достаточно интересна.

Она выглядела так, будто никогда не была в лесу прежде, не видела, как цепляются друг за друга ветви деревьев, сплетаясь в купол над нашими головами, не слышала, как хрустят опавшие, отдающие рыжей смертью листья, не чувствовала, как проникают друг в друга запахи травы и земли.

Конечно, дело было не в том, что Октавия впервые столкнулась со сложной биогеоценотической системой, состоящей из некоторого скопления деревьев и некоторого скопления зверей, а в том, что она никогда не бывала в этом лесу, овеянном тайными страхами наших бывших властителей.

Принцепсы, я знал, считали, что наши леса по-особенному гиблое место. Они преувеличивали количество болот, свирепых животных, а также серийных убийц, которые составляли нашу среду обитания.

Они считали, что наш лес может свести с ума. Безусловная глупость людей, в ужасе скрывающих от самих себя собственные чувства большую часть жизни. Они боялись не нашего, внешнего, а своего внутреннего леса. Боялись хитросплетения влечений и чувств, темных пространств, населенных чудовищами.

Мы шли по тропинке, капли редко достигали нас, хотя листья вокруг были блестящими от воды, а воздух насыщен холодной влагой. Октавия метнулась ко мне, когда движением плеча спугнула двоих мотыльков с ближайшей ветки. Они устремились вверх, мелькнули на фоне затуманенной луны и снова рухнули в темноту.

— Не бойся, — сказал я. — Нам некого здесь бояться. Кроме волков.

— Волков?

— В мое время они здесь еще встречались. Я делал слабые попытки с ними разобраться, став императором, однако наталкивался на сопротивление со стороны хранителей наших культурных ценностей, к которым были отнесены и волки.

— Аэций, скажи мне, что ты шутишь.

— Я могу это сказать, — ответил я. — И, кстати, я не Аэций.

Сначала в ее глазах блеснула неуверенность, затем страх, затем медовый смех, который я услышал секунду спустя.

— Я знаю. Бертхольд. Но я буду называть тебя Аэций.

— У тебя ригидная психика.

А потом Октавия неожиданно засмеялась громче и встав на цыпочки обняла меня со спины. Я посадил ее на закорки, интуитивно понимая ее неозвученное желание и удивившись ему.

Октавия поцеловала меня в макушку, я взял ее поудобнее, и мы пошли вперед.

— Ты решила доказать мне обратное? — спросил я.

— Подумала, что могу пошатнуть твою невозмутимость, — ответила она. Голос у нее был плывущий, пьяный, словно бы она много выпила на круизном лайнере, и теперь ее изрядно качало на палубе, за которой плескалось синее, неспокойное море.

Я думал о палубе, о корабле, потому что у нее был голос человека, которого так и тянет спрыгнуть вниз, в какую-то мощную стихию, необозримую бездну.

Она была в точности похожа на пьяную, хотя прежде я никогда ее такой не видел. В ней были развязность, нежность и ребячливость, которые были ей свойственны, но большую часть времени скрыты даже от нее самой.

Чуть прикусив мочку моего уха, она сказала:

— Подними меня повыше, пожалуйста.

И когда я сделал то, что она просила, Октавия протянула руку к веткам, касаясь их кончиками пальцев, как кружева. В ней было в тот момент нечто древнее и ласковое.