Болтун

Я встал и принялся расхаживать по подвалу, пинал дорогие вещички, которыми мама окружила Младшего. Здесь всегда было чисто — мама старательно убиралась, но хуже места я не знал. Неуютнее, беспорядочнее, страшнее — Младший был просто одной из забытых вещей, валявшихся здесь.

— В сущности, — сказал я, гордясь подцепленным недавно от учительницы математики выражением. — Принцепсы могут и не различить наших имен. Кроме того, может они подумают, что Хильде — мать.

— Загребут тетю Хильде из магазина.

— Это тоже не слишком хорошо, но она старая, и ее быстро отпустят. В общем, я думаю, что это не так страшно. В конце концов, он зовет нас, когда видит. Если он больше никогда не увидит нас, то может никогда и не позовет.

— А если от страха? — спросила Хильде. — Или если будет по нам скучать?

Я даже разозлился на нее.

— Ты можешь подумать о чем-нибудь хорошем? — спросил я. Она пожала плечами, наблюдая, как исчезают сладкие августовские яблоки. Странно, но Младший все равно был тощим, как щепка, словно все силы его организма, вся взятая из окружающего мира энергия, все уходило на то, чтобы поддерживать жизнь в его теле и сохранять остатки животной веры в то, что мы его не покинем.

Но именно это мы и собирались сделать. Я знал, что мы поступаем правильно, и у меня не было вины перед Младшим. Разве что за то, что я не догадался обо всем раньше.

— Сегодня мы пойдем наружу. Посмотреть на улицу. Улица. Помнишь?

Я ткнул пальцем вверх.

— Там. За лестницей. Ты же хочешь узнать, что за лестницей?

Младший снова посмотреть на меня, облизнул губы, а потом заплакал. Я обнял его, сказал:

— Нет-нет, бояться ничего не надо. Мы будем с тобой, а потом с тобой будут другие люди, которые тоже будут тебя любить.

— Люди, — сказал он. И я испытал невероятную гордость, потому что он повторил за мной новое слово. Да только не знал он, кто такие люди. Он видел только нас и маму, он ничего не знал про дом, про улицу, про лес, про страну, про человечество.

Я поцеловал его в макушку, почувствовал, как его слезы пропитывают воротник моей рубашки. У него была странная, пугавшая меня больше прочих привычка — он плакал по необъяснимым для меня причинам, когда мы обнимали его. Может, просто глаза его увлажнялись от счастья, как у щенка.

В этот момент Хильде дернула меня за рукав.

— Пора.

Мы не могли услышать, как мама открывает дверь, поэтому Хильде всегда засекала время на своих розовых наручных часах с широким, резиновым ремешком.

— Мы любим тебя, Младший, — сказала она. — Но нам пора.

Мы взбежали по лестнице вверх под аккомпанемент его звериного воя, закрыли за собой дверь и прижались к ней, тяжело дыша.

— Сегодня, — сказал я.

— Сегодня, — повторила Хильде. В тот момент мы чувствовали себя очень взрослыми, очень усталыми мужчиной и женщиной. Вой Младшего, приглушенный полом и дверью, был маме привычен. Он часто вопил и без причины, от страшной тоски.

Мы вернулись к себе, бросили рюкзаки и открыли шкаф. Комната у нас была небольшая, но уютная. Никогда нам не хотелось разъехаться по своим углам, хотя мама уже подготовила для Хильде комнату, куда она должна была переехать на будущий год. Наша комната была разделена надвое. Моя половина располагала киноплакатами, расклеенными по стенам, коробками из-под леденцов, где я прятал жуков и монетки, которые мы укладывали на рельсы, увеличительными стеклами, которыми я поджигал муравейники. Такими мальчишескими мелочами, которые я давным-давно потерял, но часть меня их все еще любит.

Часть Хильде была украшена ее рисунками с миловидными певицами, на тумбочке у нее стоял розовый ночник, всюду валялись начатые гигиенические помады с разными запахами. У меня царил порядок, все было уложено в коробки и классифицировано, Хильде же предпочитала хаос. У нас, в отличии от тебя и Санктины, был очень строгий контроль за собственностью, мы часто ругались из-за тетрадных листов, которые я выдирал из ее дневника, из-за моих коробочек, которые она забирала для своего бисера. Словом, наша комната была территорией войны, однако мы слишком любили поболтать перед сном, чтобы приближать момент расставания.

Шкаф у нас был общий и большой. Иногда, когда мир вокруг становился слишком уж нестабильным, дрожаще искренним, я забирался в шкаф и ждал, пока не станет легче в темноте, прохладе и тишине.

В самом дальнем углу шкафа, где я обычно и сидел, висели наши с Хильде костюмы для Ночи Пряток, сшитые мамой. Те, что мы должны были надеть в этом году мама уже положила нам на кровати, но те, что остались с прошлых лет покоились глубоко в утробе шкафа. Я вытащил их на свет, Хильде сказала:

— Хочу одеться в призраков!

Голос у нее стал требовательным, а мимика совсем другой, и я понял, что сейчас она в том же моменте, только четыре года назад. В ту Ночь Пряток не было у нас никакого Младшего и ни о чем не нужно было думать. Я разложил костюмы по размеру и задумчиво посмотрел на них.

— Может просто замотать его бинтами? — спросил я. — Вроде он кеметская мумия.

Но Хильде сказала:

— Ты не хочешь быть со мной призраком!

И кулаком ударила по подушке.

— Хорошо, идея плохая!