Болтун

Их было столько же, сколько яблок в августе, говорил папа, чтобы напугать нас, тех, кто эту ночь не пережил.

Прежде страх смерти был для меня игрушкой, которая хоть и пугала меня, но ее всегда можно было отложить в сторону. Теперь у меня был папа, который больше не увидит Ночь Пряток. Ни одну.

И я думал, есть ли он среди этих потерянных душ.

Кто-то выставлял во двор свечи, раз в два года от этого непременно случался пожар, но обычно небольшой. Кто-то обматывал забор гремящими на ветру цепочками, кто-то лепил из глины испуганных призраков. Все это было кустарно, но как-то совершенно очаровательно.

Ночь Пряток была большим заговором взрослых, не слишком-то веривших в нее, чтобы порадовать нас, детей. И, строго говоря, это был очень добрый праздник, когда те, кто сильнее и старше, делали вид, что они боятся того же, чего и мы.

Все вокруг стало яблочно-сладким — множество людей ножами открывали на яблочных боках испуганные глаза, и от этого запахи стали совершенно нестерпимыми, словно где-то рядом готовился невероятно огромный яблочный пирог.

Яблочный дурман совсем забивал аромат уходящего лета — теплый и земляной. Под колесами наших велосипедов похрустывали веточки и шуршали листья. Мы молчали, каждому было о чем подумать.

С ребятами мы встретились у «Сахара и Специй». Все уже ждали нас. На Сельме был совершенно потрясающий костюм единорога. Больше всего в жизни она любила Ночи Пряток. Весь год ее папа копил деньги на самый роскошный костюм. Он всегда заказывал костюм для Сельмы у одной и той же портнихи, доказавшей этой придирчивой парочке свое мастерство. Каждый костюм Сельмы неизменно оказывался лучше предыдущего. Вот и сегодня она была в очаровательном, пушистом, наверняка невероятно душном, бело-розовом одеянии, а ко лбу ее был прикреплен рог, сделанный из настоящего, коровьего, и обильно присыпанный блестками. Даже длинный хвост был как настоящий и очень приятный на ощупь.

И вела себя Сельма как лошадь, непрестанно прикладывающаяся к овсу. Она жевала и жевала, и снова жевала. Иногда она выдувала из жвачки большой, сладко пахнущий розовый пузырь.

На Гюнтере был костюм пирата, который его совершенно не волновал. Хотя иногда Гюнтер смотрел на свой резиновый крюк, надетый на руку, и очень удивлялся. К плечу его жилетки была пришита мягкая игрушка — попугайчик. Родители Гюнтера тоже очень старались, хотя он сам не понимал всей радости, которую они старались ему подарить.

Гудрун пришла в старомодном платье, в руках у нее было пять кукол.

— Ты кто? — спросила Хильде. Сельма засмеялась, и Гудрун, явно уже не в первый раз, сказала:

— Я — наш матриарх. А это мои пять мертвых детей. Видите, они в крови?

— Это вишневый сок, — сказала Сельма, принюхавшись.

Я засмеялся, и Гудрун подняла на меня свой тяжелый взгляд.

— Думаешь это смешно? Она зарезала своих детей.

— Праздничного настроения тебе не занимать.

— А то.

Она вздохнула, и мы развернулись к «Сахару и специям». Все подвернули свои мешки, чтобы их было удобнее держать и пошли к двери.

И хотя на ней висела табличка с надписью «технический перерыв», мы знали, что это лишь потому, что Рудольф решил выкурить пару сигареток подряд. Когда он открыл дверь, в зубах его и вправду была зажата самокрутка.

— Угощение или ужас! — крикнули мы, а Гюнтер зажал уши, выронил мешок, поднял его, затем снова попытался зажать уши, на третьей итерации он понял, что мы замолчали. Рудольф округлил глаза, подался назад, схватившись за сердце. Взрослые всегда вели себя так, словно мы действительно их пугаем. Сначала я думал, что с возрастом нервы их слабеют, затем, что они переигрывают, в тот же день они вызывали у меня умиление.

— С кем бы я не встретился сегодня, страшнее вас он, ребята, не будет, — сказал Рудольф. — Ты просто ужас, кровавая кукольница.

— Я не кукольница, я наш матриарх, — сказала Гудрун. — Кто вообще такая кровавая кукольница?

— Не знаю, просто хотел сделать тебе приятное.

— Так угощение или ужас? — спросила Гудрун. Рудольф вернулся с большой миской карамелек собственного изготовления и щедро отсыпал каждому из нас.

— Жду тебя завтра на работе, Бертхольд, — сказал он. А я ответил:

— Заметано, — потому что это звучало круто.

Рассевшись по велосипедам и устроив мешочки с карамельками в корзинках, мы поехали дальше, собирать нашу августовскую дань. Я потеснился, теперь, когда Хильде повзрослела, ведь со мной ездил Гюнтер.

Улов в тот день был особенно хорошим. То ли наша пятерка была по-настоящему устрашающей, то ли взрослым было жалко Гудрун и ее национальное сознание, но мешочки наши были полны. Между точками сбора сладостей, в которые превратились соседские дома, мы с Хильде урывками ввели друзей в курс дела. Мы испуганно замолкали всякий раз, когда мимо нас проезжали или пробегали другие дети, поэтому рассказ получался совсем уж невнятный, однако ребята вычленили главное.

— Так сегодня мы увидим вашего Младшего? — спросила Сельма. — Яма меня поглоти!

— Хватит уже ругаться. А что тебе в нем? — пожал плечами я.

— А то. Он же принцепс. Я никогда не видела маленьких принцепсов.