Болтун

— Дура, — сказала Хильде. — Принцепсы всегда маленькие.

Сельма чуть не стукнула ее мешочком с сладостями, к слову довольно тяжелым, но я вовремя вклинился между ними, так что Сельма не потеряла управление велосипедом, а Хильде не получила за оскорбление.

— Он тоже будет вечно молодым? — спросила Гудрун. Я еще пожал плечами.

— Если вырастет из маленького до молодого. Не знаю. Пока он просто человек как человек. Как мы.

— Ты рассказывал.

Мы доверяли друзьям, история эта четыре года хранилась у них в целости и сохранности.

К одиннадцати сорока мы были на месте. Мама уже ушла, и дом был незрячий, темный. Мы вернулись, не зажигая свет, в темноте прошли в подвал.

Гюнтер крепко держал за руку Сельму, а она хихикала, только Гудрун сохраняла присущую положению серьезность.

Младший зашумел, почувствовав новых людей. Он испугался и обрадовался, но для него большинство вещей и чувств были безымянными, и он не знал, как выразить их.

Гудрун и Сельма осторожно подошли ближе, Гюнтер же ушел в дальний конец подвала, встал в угол, словно его наказали.

— А я думаю вы бы подружились, — сказала ему Сельма, но Гюнтер не отреагировал.

— Он просто стесняется, — сказала Гудрун.

Они тоже стеснялись, и я чувствовал, что Сельме до слез нашего Младшего жалко. Хотя она то и дело радостно восклицала, найдя на полу еще какую-то занимательную, блестящую вещичку, глаза ее неизменно слезились, когда она смотрела на него.

Впрочем, так же легко она переходила на смех. Ее безумие в жизни казалось очаровательным, но доставляло ей много проблем с учебой. В школе Сельма и Гюнтер сидели за одной партой, они ничего оттуда не выносили, и хотя в Бедламе право посещать школу имели все, аттестат Гюнтер не получил бы точно, а Сельма получила бы вряд ли.

Но это никого не волновало, мы все равно не могли поступать в университеты. Учились в старые времена мало и неохотно, только если учитель умел заинтересовать предметом как таковым, а не перспективами, которые он открывает.

Но вернемся к Младшему, моя Октавия, к Младшему, который имел право поступить в любой университет страны и стать кем угодно, но в четыре года знал около десяти слов.

Мы отцепили поводок, на который его посадила мама, и он кинулся обнимать нас, целовал нас с беспорядочной нежностью, а иногда и кусал, наверное, он был полон злости за то, что мы нечасто приходили.

Нам с трудом удалось его одеть. Окровавленное белое платье ему понравилось, он долго трогал кружева, а когда мы нацепили на него вуаль, он не старался ее стащить, наоборот, мир его стал чуточку интереснее.

Он еще не знал, какое разнообразие ждало его в эту ночь.

Я поцеловал Младшего в макушку.

— Сейчас будь тише.

Приложив палец к губам, я закрыл глаза. Иногда Младший понимал этот жест, иногда нет, как ему было удобно. Уже стемнело, и когда мы вышли, в случайных точках леса горело множество свечей. Они высыпали так же обильно и светло, как звезды на небе. Младший не испугался, он был заворожен этим зрелищем.

— Хильде, — сказал он. — Бертхольд.

И я понял, что нашими именами он пытается назвать самое прекрасное, что видел в мире когда-либо. Мне стало от этого щемяще грустно и как-то очень светло. Я прижал его к себе, отчасти, чтобы он не убежал навстречу приключениям, отчасти, потому что любил его.

Впрочем, Младший и не думал никуда убегать. Ошалев от впечатлений, он крутил головой, смеялся, но тесно прижимался ко мне в трепете перед огромным пространством, открывшемся ему. Может быть, он думал что спит. Хотя, наверное, у него не могло быть таких снов — откуда ему знать о том, какой мир в реальности. Мы показывали ему картинки, но Младший и представить себе на мог, насколько фотография мала по сравнению с тем, что все это время было вокруг него.

Он ходил не очень хорошо, слабо управлял своим телом, все время путался, то хромал, то семенил. С тех пор, как мама стала привязывать его, у него было всего полчаса в день на практику, когда к нему приходили мы.

— Гюнтер, — сказал я. — Извини, тебе придется ехать с Сельмой.

Гюнтер нахмурился. Возможно, в Младшем он видел своего конкурента. Я усадил Младшего на раму, потому что боялся, что он не станет держаться. Как только мы поехали, Младший издал восторженный визг, как всякий обычный ребенок, впервые пробующий нечто потрясающее.

— У тебя тоже будет велик, — сказал я. — Свой. Скоро.

Мне отчего-то захотелось плакать, дорожки между свечками, деревья и небо, все стало размытым.

— Тебя полюбят, — сказал я. — У тебя будут мама и папа. Но ты нас не забывай. Однажды, может, мы с тобой встретимся. Да?

Младший бормотал что-то невнятное, подражая тону моей речи.

— Ты забудешь свои десять варварских слов и будешь говорить на латыни. Станешь настоящим принцепсом. Очень богатым. Но мы все равно будем тебя любить.

Младший засмеялся и взял из корзинки несколько конфет, попытался съесть их прямо с обертками, понял свою ошибку и принялся разворачивать, перестав держаться. Я обхватил его поперек живота, одной рукой управляясь с велосипедом.

— Осторожнее!